Алексей Владимирович Буров — старший научный сотрудник Фермилаба, Fellow of American Physical Society, лауреат философской премии FQXi.org, автор множества статей и видеовыступлений на тему философии, истории фундаментальной науки, связи науки и религии, рациональных аспектов религии и морали. Автор и ведущий еженедельной радиопрограммы на NVC, русском радио Чикаго, «Наука и религия: конфликт, нейтралитет или союз?». Автор, вместе с сыном Львом, концепции Пифагорейской Вселенной.
— Алексей Владимирович, поделитесь, какое научное достижение за прошлый год вас больше всего впечатлило?
— Я думаю, что главное событие прошлого года, это выход на публичную арену искусственного интеллекта. Очень неожиданно для многих он заявил о себе чрезвычайно мощно. Это событие грандиозного значения и оно будет продолжать развиваться и иметь колоссальные последствия для человечества — такие, которые мы даже сейчас оценить еще не можем. Думаю, что это большой эволюционный сдвиг и вызов человечеству. Я бы сказал, однако, что это не научное открытие, а скорее технический прорыв на базе многих предшествовавших открытий. А если говорить непосредственно о науке, то я бы отметил достижения, за которые была вручена Нобелевская не в прошлом, а в позапрошлом году по физике – за эксперименты по проверке квантовой нелокальности. Нобелевская премия, понятно, это уже вопрос признания, а сами работы, которые проводились еще с 1980-х годов, это целый ряд изощренных экспериментов нескольких групп. Тот взгляд на материю, на который указывают эти эксперименты и предшествовавшая им теория — абсолютно революционен. Эти эксперименты подтверждают, что старые представления о материи, которые до последнего пытались удержать и совместить с квантовой механикой, принципиально ошибочны. Главное открытие состоит в том, что существование в принципе небинарно. Сейчас объясню. Понималось всегда, что вещь либо существует, либо нет, а квантовая механика, как стало окончательно продемонстрировано вот этими экспериментами, указывает, что есть промежуточный между бытием и небытием статус. Квантовый объект, пока он не провзаимодействовал с объектом классическим, существует иначе, чем после взаимодействия. Он находится в каком-то вероятностном лимбе, если я воспользуюсь таким дантовским термином — есть ад, рай, а между ними лимб — такое промежуточное место. Квантовые частицы существуют в некотором лимбе существования, колеблясь между бытием и небытием, они не слишком решительно готовы «выпрыгнуть» в то или иное существование, но пока еще не выпрыгнули. Такая потенция, которая вот-вот актуализируется; последнее же происходит лишь при «измерении», при взаимодействии с макроскопическим объектом. Это фундаментальнейшее открытие, что статусов существования материи три, а не два, что всегда казалось очевидным до банальности. Тут поразительное научное открытие с глубокими, далеко идущими философскими следствиями.
Нобелевскую премию по физике 2022 года разделили француз Ален Аспет, американец Джон Клаузер и австриец Антон Цайлингер
— Наше прошлое интервью закончилось вашим тезисом о том, что сциентизм – это «дурное мировоззрение». Что же в нем дурного с вашей точки зрения?
— Для начала, тут стоит сказать о важности мировоззрения, и в каком смысле можно вообще говорить о дурных мировоззрениях. Иногда я даже употребляю еще более жесткий термин, я говорю о «зловерии». Вот смотрите, с незапамятных времен людьми разных культур, разных цивилизаций почиталось за нечто самоочевидное — важность картины мира, общего когерентного представления о мире. В таких представлениях коренятся этика, ценности, понятия о должном и о смыслах. Что такое мир, в котором мы живём, каков смысл жизни в этом мире, на что опирается человек в трудный час, откуда берет душевные силы, откуда всё взялось. Эти вопросы очень увязаны, они никогда не решались поодиночке и не могут так решаться. Не то, чтобы люди имели ясные и отчетливые ответы на эти вопросы, но у них были определенные ответы, которые имели чрезвычайно важное значение, и именно по картинам мира, на самом деле и разделялись и продолжают разделяться цивилизации. Когда говорят, что границы цивилизаций проходят по границам религий, то слово религия требует пояснения. Что такое вообще «религия»? Буддизм — это религия или нет? А либерализм или марксизм? И начинается бесконечный спор о смысле слова… Я употребляю, как мне кажется более ясное понятие — «картина мира». Это некоторое достаточно целостное представление о мироздании, о сущем и должном, совместно. Целостное значит — не бессмысленное, там нет абсурдных вещей, человек имеет осмысленное положение в мире. И туда вписаны и жизнь, и материя, и представления о долге, о ценностях семьи и добрососедства, о дружбе, об отношении к опасностям и к смерти. Всё охвачено так, что человеку открывается некоторая перспектива разумной, осмысленной жизни. Эти перспективы в разных цивилизациях не совпадают. Но не было еще цивилизации, где бы не имелось доминирующий картины мира. Границы между цивилизациями вот этими представлениями — устойчивыми, долгосрочными, работающими — и определяются.
Межцивилизационные и межконфессиональные войны были войнами идеологическими, войнами за утверждение своей картины мира. Самые большие и самые страшные войны, думаю, все были таковыми. Это не были войны за ресурсы, хотя такой вопрос тоже, конечно, стоял, но он был вторым. Самые страшные войны были идеологическими. Например, религиозные войны в Европе, когда протестантизм и католицизм раскололись, что привело к столетней страшнейшей войне, которая на самом деле была мировой войной, но ее так не называли. Почти весь 17 век шли межконфессиональные войны. Люди сражались за идеи, они готовы были погибнуть сами, и многих поубивать во имя идей. Это, кстати, многих навело на мысли о том, что что-то не так с человечеством, если мы готовы за идеи убивать миллионы. И дальше начали появляться представления о толерантности – да, наши картины мира нам дороги, но мы всё-таки не должны убивать друг друга миллионами, мы не должны погружать человечество в этот ужас ради наших прекрасных идей. И в Европе пошло движение толерантности, это начинается где-то со второй половины 17 века. В Англии победа Славной революции в 17-м веке произошла именно под знаменем толерантности, хотя англиканская церковь осталась государственной церковью, и король или королева были и остаются сейчас главами англиканской церкви. То есть, церковь в Англии не вполне отделена от государства, но другие конфессии имеют права строить свои храмы, молиться по-своему. То есть пошло движение к толерантности, к религиозной свободе. Началось с тезиса — чья власть, того и вера. Может, это было и не лучшее решение, но было лучшее из возможных тогда, потому что Европу уже залили кровью по самую макушку. Как Черчилль говорил «Демократия — наихудшая форма правления, если не считать всех остальных», вот и здесь было нечто похожее. Так был установлен Аугсбургский, а потом Вестфальский мир. Но проблема все же не решалась, было недовольство несвободой и оно копилось. Вот, положим, во Франции король – католик, и мне нужно ходить в католическую церковь, а это принуждение. Может, мне ближе взгляды Кальвина, Вольтера или скептицизма на манер Юма? Поэтому, продолжалась борьба между двумя принципами: с одной стороны, необходимого согласия граждан в основных принципах жизни, а с другой — столь желанной свободы. Вот я католик и люблю свою церковь, а мой сосед – кальвинист, и я не хочу с ним иметь никаких дел. Я не хочу с иноверцами вести бизнес и т.д. Короче говоря, этот конфликт между согласием и свободой продолжался и Европу продолжало трясти. В значительной степени буржуазные революции 19-го века, они шли под знаменем религиозных свобод, как и американская и французская революции 18-го века.
Знаменитый вольтеровский крик «раздавите гадину» относился к католической церкви. Был случай, который очень возмутил Вольтера, когда прохожего казнили за то, что он сказал что-то саркастическое в адрес процессии монахов, проходящей мимо, не снял перед ними шляпу. Вольтер, вольнодумцы Франции того времени, да и некоторые католики были возмущены той казнью. Итак, столкнулись два принципа. Первый, это важность согласия по картине мира — старой, благоустроенной, очень разумной очень когерентной картины мира, выстраивавшейся еще отцами церкви, взявшей многое ещё с античности… А с другой стороны, важность свободной критики картин мира: не должно быть такой картины мира, которую было бы запрещено критиковать. С одной стороны, свобода, которую все хотят для себя, но которая порождает несогласия. А с другой, есть требования определенной когерентности, социального общего знаменателя, чтобы мы все были согласны в каких-то важнейших вещах. Здесь и естественное желание человека, чтобы его дети и внуки разделяли его веру, а не откалывались от неё. Если же будет свобода, то дети и внуки могут принять другую веру, другую картину мира… Принцип социального согласия и принцип свободы явно противоречат друг другу. Если картина мира рушится, то вместе с ней рушится и основание завязанной на нее морали. И получается, что тогда люди начинают пренебрежительно относиться к долгу. Они задают вопрос, а почему я вообще буду выполнять этот долг?
Мораль требует от нас исполнения долга даже тогда, когда долг стоит очень дорого, именно тогда оно и особенно важно. Вот мой любимый пример, который я постоянно привожу, это судья под давлением. На него давит преступная группа и требует, чтобы он вынес несправедливый приговор. Судье обещают вознаграждение, если он выполнит требование, и угрожают, если не выполнит — убьют или изувечат, или сделают тоже самое с его детьми, его женой. Вот тут по-настоящему проблема долга и встает. Тут человек и задается вопросом, надо ли ему так дорого платить за этот долг? С чего ради? Он же нигде так сильно не задолжал этому подсудимому, который судье никто. Ну ладно, парень попал в переплет, но почему судья должен выручать этого дурака еще и ценой своей жизни, жизни своих близких. Почему я, судья, должен так дорого платить за то, чтобы какие-то чужие люди были избавлены от несправедливости? Вот меня за справедливость убьют, и что, это справедливо будет? Приходится выбирать между плохим и очень плохим. Так вот, ответ на этот вопрос, этот важнейший цивилизационный выбор, зависит от моей религии, от моей подлинной веры. Если для меня Бога нет, если мораль, по-моему, это всего лишь какая-то программа, нам доставшаяся в силу каких-то механизмов эволюции, то она в данный момент (я ставлю себя на место судьи) мне не выгодна, она требует моей смерти ради чужих людей. И что же выше: моя жизнь или какая-то биологическая программа, которой я в силах пожертвовать, пусть и испытав некоторый внутренний дискомфорт?
Если долг это всего лишь какая-то программа, которая затесалась в мой организм или психику по наследству, то с точки зрения рационального мышления я должен пожертвовать долгом ради жизни, как меньшим ради большего; в этом случае у меня нет ничего больше моей жизни. Совесть у меня есть, но я ее уговорю. Да, скажу я — «все так живут», «выживает сильнейший», «жизнь диктует свои суровые законы», а то и Ницше вспомню — «падающего толкни», во всем этом есть жизненный смысл, скажу себе я. Но, вот если дело обстоит наоборот, если долг выше жизни, то мысли пойдут иначе. Но как же долг может быть выше жизни? Известно, как. Если вместе с церковью верить, что в свой час предстану я перед Высшим Судией, и с меня спросят за всё, то дело решительно меняется. «Дорогой человек, скажет мне Господь, Я, давший тебе жизнь, много и долго просил тебя судить справедливо. Ты же своими приговорами мучил безвинных и подсуживал злодеям. На мои просьбы ты плевал, служил злодеям… В ад.». И спустят в ад. За дело. И это много хуже, чем пострадать здесь за правду, а там быть обнятым Небесным Отцом. Тогда и получается, что долг выше жизни, и разум на стороне долга.
Этот пример демонстрирует, что этика завязана за представления о мироздании, о первоначале этого мира, Боге, о моей связи с Ним. Хочет Бог от меня что-нибудь или нет, или я слишком мал и ничтожен для Него? От ответов на все эти вопросы зависит мой смысл жизни, как и то, каким я буду служащим, когда займу общественно важный пост. Моя надежность в бизнесе, в разного рода договорах, от этого зависит. Вот мой возможный бизнес-партнер, ему важно знать, что такое долг для меня, насколько твердо мое слово. «Кредит» — одно из важнейших слов в бизнесе, а ведь оно буквально означает «доверие». Настоящий бизнес поистине держится на честном слове.
Христианство в своей основе персоналистично: Бог стал человеком ради спасения каждой личности, вас и меня, а не народов, государств или человечества. На Высшем суде каждый предстоит персонально, отвечая именно за свои дела. Однако, внутри христианского мира развивались и такие философские представления, унаследованные от античной философии, где на первом плане были не индивидуальные, а универсальные сущности. Основной спор средневековых философов был между реалистами (объективными идеалистами) и номиналистами (персоналистами). От первых пошла вся наука, с ее ставкой на общие законы, вторые же питали искусство, всегда внимательное к индивидуальному.
Новоевропейская физика родилась из поиска математических идей, лежащих в основании мира, из веры в возможность и святость их открытия, как причастия Божественному замыслу, из пифагорейской веры, как я это называю. В биологии математика всегда была на втором плане, но и биология тоже — поиск универсальных законов. Как говорил Кант: «разум жадно ищет всеобщие законы». Бердяев же писал, что величие греков состоит в том, что они открыли разум и изумились ему. Разумом люди пользовались с незапамятных времен, но «открыли» его, то есть стали спрашивать о нем, исследовать его, совершенствовать свое им владение именно греки. Платонова диалектика, аристотелева логика и риторика, евклидова математика — наиболее известные плоды «открытия разума». Так вот, применение разума к этому миру породило науку. Наука развивалась не просто как поиск закономерностей природы, а осмысленный поиск. Почему вообще человек решил, что какие-то закономерности есть, что ему под силу их находить и что это важно? Обычно отвечают, что из нужд и потребностей выживания рождалась и двигалась наука. Но это просто неверно по фактам. Не ради выживания мыслили и совершали открытия античные математики, Коперник, Кеплер, Галилей, и другие основоположники науки и великие ученые. Великое рождается не от нужд, а напротив, от избытка сил, веры и вдохновения. Была вера не просто в какого-то создателя, а в такого, что несет в себе Высший разум. Именно потому и следует ожидать разумного мироустройства, несмотря на разнообразные бедствия и катастрофы. Такая вера не слишком очевидна, подчеркну, и не во всех религиях она была. Но если так, и если вдобавок я обладаю каплей этого разума, то могу надеяться открывать скрытые пока стороны и качества этого мира. Вот эта конструкция, что разум человека родственен с Высшим разумом Создателя задавала как возможность, так и смысл познания, его ценность и даже святость. Потому что таким образом я становлюсь причастным предвечному Высшему разуму. Таким образом человек преодолевает смертность, возвышается до божества. Вот это понимание, не всегда осознаваемое, было присуще всем отцам математической физики, вплоть до великих революционеров начала ХХ века, вплоть до самых молодых из них, Гейзенберга, Паули, Йордана и Дирака. О Дираке надо сделать примечание. Хотя в молодости он был атеистом и марксистом, постепенное осмысление его и не только его открытий стало приводить Дирака, в его тридцати плюс годах, к вере в Бога-математика. И тогда он стал говорить как пифагореец, как платоник, объективный идеалист, закончив свою жизнь уже как прихожанин епископальной церкви. Имея в виду эту историю о Дираке, который не сразу осознал основания своего мышления, можно сказать, что среди создателей и великих реформаторов физики не было ни одного атеиста или агностика.
Стоят, слева направо: Огюст Пикар, Эмиль Анрио, Пауль Эренфест, Эдуар Герцен, Теофил де Дондер, Эрвин Шрёдингер, Жюль Эмиль Вершафельт, Вольфганг Паули, Вернер Гейзенберг, Ральф Фаулер, Леон Бриллюэн.
Сидят (второй ряд) слева направо: Петер Дебай, Мартин Кнудсен, Уильям Брэгг, Хендрик Крамерс, Поль Дирак, Артур Комптон, Луи де Бройль, Макс Борн, Нильс Бор.
Сидят (первый ряд) слева направо: Ирвинг Ленгмюр, Макс Планк, Мария Кюри, Хенрик Лоренц, Альберт Эйнштейн, Поль Ланжевен, Шарль Гюи, Чарльз Вильсон, Оуэн Ричардсон.
В объективном идеализме, разделявшимся почти всеми творцами новой физики ХХ века, был существенный дефект. Здесь теряется персоналия. Перед этими вечными универсальными идеями, структурирующими мир, где индивидуальный человек, где именно я, а не человек вообще? Что такое индивидуум, с его особенным жизненным путем, особенной памятью, индивидуальными вкусом и интуицией, именно этими близкими людьми, а не иными? Это просто какая-то случайная комбинация вечных элементов? Отдельный индивидуум ничтожен перед Богом, важен для Него или нет, или Богу важны лишь универсальности?
Когда Планк, Эйнштейн, Бор, Паули говорили, что им чужда вера в «личного Бога», они выражали веру в Бога законов, универсальных космических конструкций, но не в Бога как Небесного Отца, любящего каждого из своих детей, каждого из нас. В объективном идеализме личность теряла ту «небесную прописку», которую она имела в христианстве, да и в иудаизме тоже. Библия говорит, что мы созданы по образу и подобию нашего Творца. И поэтому так важны наши отношения с Ним — мы же дети его. Отношения между детьми и родителями, это очень важная вещь, это интуитивно понятно, не надо доказывать. Всякий человек, имеющий детей, имеющий родителей знает насколько это важно и потому конфликты в этом поле самые болезненные, поэтому так важно доверять Богу как совершенному любящему Отцу, быть Ему благодарными и помнить о своей перед Ним ответственности, жить в соответствии с этими чувствами и с ответной любовью к Нему.
В объективном же идеализме не было «личного Бога», или, что то же самое, не было божественного статуса индивидуального человека, личности. Это происходило по двум причинам разного рода. С одной стороны, чисто умозрительно, теоретически, было совершенно непонятно, каким образом индивидуальный человек мог бы получить «небесную прописку», если всё индивидуальное представляется лишь преходящей комбинацией тасуемой колоды карт. Приписывание человеческому индивидууму того, чем, по научным представлениям, не обладают индивидуальные вещи, представлялось и нередко представляется до сих пор выдачей желаемого за действительное. С другой же стороны, есть т.н. проблема зла, бесчисленные страдания и несчастья человечества, кажущиеся несовместимыми с образом Небесного Отца.
Среди критиков рационализма были философы Блез Паскаль, Сёрен Кьеркегор, Анри Бергсон, Мартин Бубер, Лев Исаакович Шестов, Николай Александрович Бердяев, писатели Федор Михайлович Достоевский, Ганс Христиан Андерсен — сказочник, современник и соотечественник Кьеркегора. У Андрея Олеговича Баумейстера есть прекрасная заметка, раскрывающая с этой стороны образы «Снежной Королевы». Эти философы и писатели так или иначе боролись с «Богом философов» (Паскаль), с «Богом в третьем лице» (Бубер), с «разумом» (Шестов), с «объективацией Бога» (Бердяев), мысля Всевышнего прежде всего как нашего, лично моего, отца и спасителя, и лишь во вторую очередь как математика и архитектора вселенной. Их сильной стороной было удержание смысла жизни и долга, но им не удалось остановить распространение духа объективации, безличного рационализма.
К этой духовной ситуации, противоборству двух картин мира, Европа подошла примерно к концу XIX века. Примерно тогда и появляется сциентизм как деградация объективного идеализма, платоновского, гегелевского или эйнштейновского взгляда. Сциентизм говорит: «Бог-космостроитель? А мы можем какими-то приборами наблюдать этого бога? Не можем? А зачем тогда о нем вообще говорить? Мы все приборами измеряем прекрасно, и наши теории в гипотезе Бога не нуждаются. Наука сама по себе достаточна для выработки взглядов на мир». Разумеется, такое воззрение крайне поверхностно, оно игнорирует необходимые предпосылки научного познания, о которых мы уже говорили. Однако, именно в силу своей близорукости такой взгляд и стал бурно распространятся. Подчеркну — сциентизм стал бурно распространяться не вопреки своей исключительной близорукости, а наоборот, благодаря ей.
Поскольку область науки и техники расширялась с середины XIX века взрывным образом, столь же быстро росла доля вовлеченных туда людей. Как правило, они понимали свое дело, но гуманитарного, философского образования у них не было, мышление на уровне мировоззрения они как правило не наследовали. Они были экспертами в какой-то области науки и техники. Знали, как делать измерения, могли придумать полезную вещь или схему эксперимента, но не задавались философскими вопросами, даже ближайшими к их делу, такими как, почему законы природы именно такие, откуда они вообще взялись и почему их важно искать, не говоря уже о вопросах о смысле их собственной жизни и смысле долга. Такие люди, эксперты, заполнили все пространство науки. Произошло то, что испанский философ первой половины XX века Ортега-и-Гассет называл «восстанием масс» — именно так называлась его книга, вышедшая в 1930 году. Массовый человек, малограмотный исторически, гуманитарно, философски совершенно «тёмный», но являющийся экспертом в своей области — именно такой человек стал главным представителем науки, превратив научные и технические факультеты университетов в профтехучилища, пусть иногда и высокого уровня.
Приведу цитату Эрвина Шредингера, великого физика и глубокого философа, из его книги «Наука и гуманизм», 1951 года. Восхищаясь «Восстанием масс» Ортеги-и-Гассета, Шредингер пишет:
«…глава, о которой я хочу здесь поговорить… озаглавлена «варварство специализации»… Ортега осмеливается изобразить ученого-специалиста типичным представителем грубой невежественной толпы, как человека массы, который ставит под угрозу выживание подлинной цивилизации. Я могу выделить лишь несколько отрывков из восхитительного описания, которое он дает этому «ученому, не имеющему прецедентов в истории».
Далее Шредингер цитирует Ортегу, его описание типичного ученого:
«Это человек, который … провозглашает добродетелью не обращать никакого внимания на все, что остается за пределами узкой области, которую он сам возделывает, и осуждает как дилетантство любопытство, направленное на синтез всего знания»
— Шредингер, заметим, главной задачей познания полагал создание синтетически целостной картины. Далее продолжается шредингеровская цитата Ортеги о типичном ученом:
«Бывает, что он, уединившись в узости поля своего зрения, действительно успевает открывать новые факты и продвигать свою науку (которую он почти не знает) и вместе с ней продвигать целостную человеческую мысль, которую он с полной решимостью игнорирует… Мы должны подчеркнуть странность этого неоспоримого факта: экспериментальная наука продвинулась вперед в значительной степени благодаря трудам баснословно посредственных и даже менее чем посредственных лиц».
Шредингер приводит эту цитату, восхищаясь зоркостью и мужеством Ортеги — тем, что тот «осмеливается такое сказать». Уже тогда, в 1930-м году, надо было осмеливаться такое сказать, потому что — слишком много уже было людей, и не на последних позициях, которым такая характеристика не очень бы понравилась. Вот это и есть кратчайшая характеристика сциентизма. Это простейшее, предельно бездумное представление о мире, которое не сопоставимо ни с логикой, ни со смыслом, ни с ценностью науки, но которое именно в силу своего плоскоумия очень хорошо заходит в головы тех людей, о которых говорили Ортега и Шредингер.
Стоит отметить, что одним из первых наблюдателей, кто обратил внимание на сциентизм, был Иван Сергеевич Тургенев. Евгений Базаров, главный герой романа «Отцы и дети» — один из первых портретов сциентиста в литературе. «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник» — вот его научно-техническое кредо. В отличие от Базарова, отцы математической физики как раз понимали, что природа — прежде всего храм и только потому следует стремиться ее разглядеть во всем ее размахе, стоит работать в ней как в чудесной мастерской.
В учении об обществе сциентизм тоже себя заявил, примерно тогда же, когда писались «Отцы и дети». Речь об учении, захватывавшем интеллектуалов с конца 19 века, которое называется «марксизм» или «научный коммунизм». Это программа, как нужно на научных основах построить общество, чтобы прогресс и справедливость были обеспечены. И это не только программа. Одновременно, по утверждению ее создателей, это объективная научная теория, предсказывающая как всё и случится, в силу неколебимых законов истории, тут же смело и предъявляемых. Марксизм — это приложение сциентизма к обществу. Хотя результаты такого приложения были неизменно катастрофичны, число голов у этой гидры продолжает множиться, что, с учетом наблюдений Ортеги, не столь уж и удивительно.
— Как вы считаете, насколько сциентистское мировоззрение сегодня распространено в научной среде?
— Очень распространено. По тем же причинам, что и ранее. Ничто никуда не делось. Научный мир, даже в лучших университетах, лучших лабораториях, заполнен экспертами, хорошо знающими своё дело, с изобретательской фантазией, со способностью осваивать новые области науки и техники, но гуманитарно безграмотных. Они являются лишь экспертами более или менее широкого профиля. «Варварство специализации» по-прежнему остаётся основной тенденцией. В частности, очень мало людей даже среди физиков, которые читали не то что Ортегу (о Платоне молчу), но хотя бы Планка, Шредингера, Эйнштейна, Гейзенберга, их философские сочинения, размышляли бы и спорили с ними. Да, с Эйнштейном и Планком можно и нужно спорить, но для этого надо вначале дать себе труд их понять. Это были философски образованные и основательно мыслившие люди. Для той же массы, о которой говорит Ортега, философский язык — как для меня китайский. Они даже не задумываются о философских вопросах. Вот проведи опрос научных сотрудников лучших университетов и лабораторий, «что Эйнштейн думал о свободе воли?», и если хоть пара процентов, никуда не заглядывая, ответит хоть что-нибудь адекватное, то очень удивлюсь. Как писал недавно покинувший этот мир Стивен Вайнберг, большинство коллег не отнести даже к практикующим атеистам — они просто не думают на эти темы.
Сегодня научный мир, сверху до низу, вплоть до Нобелевских лауреатов (с редкими исключениями), наполнен людьми, которые не думают философски, на уровне картины мира. Согласно статистике, 50% американских учёных верят в Бога (среди населения США, это более 80%, а среди нобелиатов этот процент ничтожен). Однако, и среди религиозных ученых мало тех, кто интересуется философией, кто читал хотя бы философские статьи великих физиков. Для них вера и наука – это, как говорил популяризатор эволюционной биологии Гулд, непересекающиеся магистерии, а философия не существует вообще.
— По сути, вы уже ответили на этот вопрос, но возможно у вас есть, что добавить по этому поводу. Сегодня в науке немало проблем, которые мешают реализации ее главной задачи. Какую из них вы назвали бы самой главной?
— Я считаю, что главная проблема это потеря смысла. Есть вопрос, который табуирован, который не принято задавать: зачем налогоплательщики должны тратить свои деньги, чтобы открыть еще одну элементарную частицу, еще один закон природы? Почему на это стоит тратить многие миллиарды долларов? Зачем идущим в науку молодым людям стоит посвящать этому жизнь? Говорят — ради любопытства, но это слабый ответ. Любопытство — не та мотивация, что двигала фундаментальную науку.
В старой системе координат, о которой я говорил, наука была занята постижением высшего замысла о мире, и уже в силу этого ответ на вопрос о смысле был очевиден. Наше причастие к замыслу творца есть великая и прекрасная задача, и это самоочевидно. Если мы усиливаем причастие, то это наполняет нас поистине небесной радостью, великим смыслом. Но если никакого творца нет, или о нём нельзя говорить, не принято говорить, если кругом «варварство специализации», то становится совершенно непонятно «зачем» и «ради чего». Почему налогоплательщик должен тратить на это миллиарды долларов? Чтобы еще лучше понять «тайны природы»? Так редкий из них даже ньютонову механику понимает, что уж тут говорить о современной физике. Чтобы комфорту было больше? Так для этого есть более прямые средства, чем строительство дорогостоящих установок фундаментальной физики.
В плане научных перспектив, это главный вопрос, на мой взгляд – обессмысливание фундаментальной науки, познания, не ориентированного утилитарно. «Варварство специализации» захлестнуло всё. О Боге на официальных мероприятиях говорить нельзя, эта тема табуирована, но тогда табуированными оказываются и все вопросы о ценностях, потому что, как говорил Лев Толстой «Бог — это тот гвоздь, на котором висит вообще всё». Выдерните этот гвоздь и всё рухнет. В том числе и наука, и цивилизация. Но, чтобы это увидеть, надо выйти из «варварства специализации».
Чтобы избежать конфликтов, на критическое обсуждение ценностей, в том числе и ценностей науки, накладывается табу. С другой стороны, «варвары специализации» ценности обсуждать и не могут, это требует отсутствующего у них философского и исторического мышления. А раз открыто и критически ценности обсуждать нельзя, то это значит, что придут люди, уже пришли, которые укажут, каковы они, настоящие ценности, а ты им следуй, обсуждать тут нечего. Политкорректность, разнообразие, уравнивание и включенность, уже обязательный, беспрекословный неомарксизм — то, к чему пришел современный Запад, что определяет уже идеологическую и кадровую политику корпораций, университетов, лабораторий. Таков великий инквизитор в новых одеждах, нынешний вождь и учитель светлого будущего. Так теряется свобода — о, ради всего хорошего, ради «подлинной свободы» и «социальной справедливости». Ну, мы это проходили… И это один из ликов сциентизма, учения неизменно деструктивного и даже убийственного.
— Вот о последствиях сциентизма расскажите, пожалуйста, подробнее.
— Как я уже говорил, сциентизм разрушает мораль. На примере с судьей под давлением видно, как это происходит. Без моральных оснований он не будет судить справедливо. Я не хочу сказать, что все неверующие люди аморальны, нет, здесь имеется ввиду то, о чем говорил Кант: «Нет никаких разумных оснований поступать морально». Наоборот, разум, при условии атеизма или религиозного безразличия, работает на аморализм. Безусловно, у некоторых людей может быть сильное нравственное чувство, так что, несмотря на атеизм, они будут поступать нравственно. Но это исключение. Например, среди советских диссидентов были атеисты. Такие люди есть, но это благородство не логично. Они действуют по совести не благодаря разуму, а вопреки тому, что разум им бы мог сказать. Это благородный поступок, но их картине мира противоречащий. Поэтому такие люди и являются редкими исключениями.
Еще одно из последствий сциентизма — разрушение смысла жизни. Если нет Бога, хотя бы в том преставлении, в котором он был у Эйнштейна, Планка, Фейнмана, а есть только неизвестно для чего существующие законы и совсем уж бессмысленный случай, то все теряет смысл. Можно конечно ответить, что изучать законы нам нужно ради прогресса, чтобы жить хорошо. Но комфорт, не как средство, а как высшая цель, мало чем отличается от свинства. Да оно и не работает — люди, утратившие смысл жизни, губят себя, попадают в депрессии, не желают иметь и воспитывать детей. Цивилизация, утратившая высокий смысл, слабеет и сходит с исторической сцены, даже и без внешних врагов — хотя и они всегда найдутся. Смысл нельзя произвольно выдумать или запостулировать; так не бывает. Его можно лишь открывать, как законы природы, и при этом также возможны заблуждения.
Стремясь вырваться из бессмыслицы, люди ищут чего угодно, что отвлекло бы их от депрессии — например, ищут войны. Война дает эрзац смысла жизни. Я убежден, что дефицит смысла жизни, фантомные боли утраты советских имперских смыслов, и вызвали этот путинский милитаристский угар, одну из главных причин войны России против Украины. Слишком много людей в России оказалось без смысла, которым нужен был какой-то новый-старый эрзац. Да ведь марксистская революция сто лет назад произошла по тем же причинам. О том, что марксизм является псевдорелигиозным учением, есть замечательная книга австрийского философа и экономиста Йозефа Шумпетера, которая вышла в 1942 году, когда он был в Америке, «Капитализм, социализм и демократия». Книга начинается с главки «Маркс Пророк», в которой он размышляет, почему марксизм имеет такой успех среди интеллектуалов и ученых. Шумпетер пишет о том, что люди изголодались по смыслу жизни. У тех, кто потерял религиозный смысл, появилась пустота в душе; с этим тяжело жить, пустоту нужно чем-то заполнить. И марксизм такой вариант предложил: научность, прогресс и справедливость сразу, в одной упаковке. Прекрасно же! Шумпетер пишет, что люди, словно изголодавшиеся псы, бросались на эту пищу, не разбирая; голодный пес к критическому анализу мяса не способен.
Вот, что такое сциентизм. Он порождает депрессии, самоубийства, аморализм, войны, гибель цивилизации в конечном счете. Он порождает нежелание создавать семью — потому что это ведь трудно. Чтобы создать семью, требуется определенная энергетика, позитивное отношение к жизни, а откуда оно будет, если все бессмысленно?
Сциентизм не случаен, он появился с определенной исторической неизбежностью, вследствие неспособности связать старую осмысленную картину мира с быстро меняющимися представлениями о природе и человеке. Здесь сыграл определенную роль старый конфликт между рационалистическим и персоналистским мировоззрением, но запущен он был научно-техническим взрывным ростом, появлением «восставших масс», способных принять лишь крайнюю идейную дешёвку.
— Резюмируя наше интервью, получается, что учёный сегодня должен быть философом?
— Думаю, что каждый человек, по замыслу божьему должен быть философом. Каждый, чем бы он ни зарабатывал на хлеб. Философия проистекает из удивления миру. Это ещё Платон говорил. Философия проистекает из удивления миру, и если человек этот детский дар утратил, то потерял главное. «Пока не станете как дети, не войдете в Царствие Небесное», это, думаю, ровно о том. Любовь к Богу без философского удивления немыслима. Человек рожден для духовного роста в образе и подобии Создателя, реализуя замысел о Его детях, растущих со-творцах, соавторах этого мира. Задавать вопросы, искать ответы, строить рабочую гипотезу, проверять и корректировать ее, жить по лучшей из гипотез. Философия и наука строятся именно так. Законы природы, которые мы знаем, все имеют статус наиболее достоверных рабочих гипотез, на которые мы полагаемся и которые корректируем. У нас нет окончательных полных истин, есть лишь рабочие представления, очень проверенные, но мы всегда должны быть готовы, что даже супер-проверенная рабочая гипотеза может оказаться где-то ошибочной, что может прийти неожиданная гостья…
Читайте также статьи Алексея Бурова: «Логика» GPT4 или почему машины не могут мыслить» и «Загадка жизни»
О Чикагском философском форуме «Торжество мысли или однажды в Чикаго»
_____________________________________________________
📩Прислать статью unbelievablesci55@gmail.com
📩Написать редактору glavred@un-sci.com
✒️Читайте нас на Яндекс Дзен
📩У нас есть страница на Facebook и Вконтакте
📩Журнал «Гранит Науки» в Тeletype