Время и его противоречия. Часть 2

Перед вами – продолжение статьи американского философа и социолога Джона Зерзана. На русском языке до сих пор выходил лишь один сборник его работ, «Примитивный человек будущего» (в 2007 году в московском издательстве «Гилея»), куда данная статья не была включена. Начало статьи «Время и с ним несогласные» читайте по ссылке.

В схватке с этим вездесущим, но иллюзорным противником, намного проще очертить, чем он не является. По довольно очевидным причинам, время – это не синоним изменения. Это и не последовательность, и не порядок очерёдности. Собака Павлова, например, должна была выучить, что звук колокольчика сопровождает кормление, иначе как по-другому у неё смогли бы выработать рефлекс на этот звон? Но собаки не осознают время! Поэтому «до» и «после» нельзя считать его образующими.

В какой-то мере с этим связаны неадекватные попытки свести всё к нашему чуть ли не неизбежному чувству времени. Невролог Гудди (1988), отчасти по примеру Канта, определил его как одно из наших «подсознательных убеждений о мире». Некоторые описывают его как продукт воображения, что не очень помогает разобраться в сути вопроса; философ Дж.Дж.К. Смарт решил, что это чувство, которое «возникает в результате метафизического замешательства». Мак-Таггарт (1908), Ф.Г. Брэдли (1930) и Даммит (1978) были среди мыслителей прошлого века, которые отвергли существование времени, потому что его свойства логически противоречат друг другу. Но становится предельно ясно, что присутствие времени имеет основания намного глубже, чем просто ментальная путаница.

Время так же противоестественно и столь же глобально, как отчуждение. Чакалос (1988) подчёркивает, что настоящее – идея неразрешимая, загадка наряду с самим временем. Что значит настоящее? Мы знаем только, что это всегда «сейчас». Каждый ограничен им в полном смысле слова: человек может проживать только одну эту «часть» времени. Тем не менее, мы уверенно говорим о других частях, называя из «прошлое» и «будущее». Но если вещи, которые существуют не тут, а где-либо ещё в пространстве, продолжают существовать, то вещи, которые не существуют сейчас, не существуют вовсе (Склар, 1992).

Время непрерывно течёт, без его течения не было бы ощущения времени. А всё, что течёт, течёт относительно времени. Из этого следует, что время течёт относительно самого себя – что бессмысленно, ведь ничто не может течь относительно самого себя. У нас нет словаря, чтобы истолковать время абстрактно, не считая такого, где оно уже заранее принято. Каждую данность нам нужно поставить под сомнение. Метафизика со своей ограниченностью, которую разделение труда навязало ей с самого начала, слишком узка для такой задачи.

Что побуждает течение времени, что движет его к будущему? Что бы это ни было, оно неизбежно должно быть вне времени, неизбежнее и сильнее. Это должно быть, по словам Конли (1975), основано «на силах природы, которые постоянно в действии».

Некоторые латинские слова со значением «культура», как заметил Уильям Спанос (1987), описывают не только земледелие или одомашнивание, но являются переводами греческих терминов, которые обозначают пространственное изображение времени. Мы, в сущности, «время-связующие», в лексиконе Альфреда Коржибски (1948): вид, который благодаря этому свойству создаёт символический класс жизни (читайте об этом подробнее в следующей опубликованной части статьи Зерзана. – Ред.), искусственный мир – что проявляется в «колоссальном усилении контроля над природой».

Время становится реальным, потому что имеет последствия, и эта двойственность никогда ещё не была столь горько очевидной.

Жизнь, в самом скудном определении, это путешествие по времени; то, что это и путешествие по отчуждению – самый известный секрет. «Счастливые часов не наблюдают», говорит немецкая пословица. Ход времени, когда-то абсолютно бессмысленный, а сейчас неизбежный бит, ограничивает и принуждает нас, отражая саму слепую власть. Гюйо (1890) определил поток времени как «разницу между тем, что человеку нужно, и тем, что он имеет» — и, следовательно, как «зарождение сожаления». Carpe diem – лови момент, советует нам афоризм, но цивилизация каждый раз заставляет нас заложить настоящее будущему.

Время постоянно стремится ужесточить регулярность и универсальность. Технический мир капитала именно этим и намечает свой прогресс, без времени он не может существовать. «Важность времени, — писал Бертран Рассел (1929), — имеет отношение скорее к нашим желаниям, чем к правде». Жажда, ощутимая повсюду, стала столь же очевидной, как и время. Нет способа лучше увидеть масштаб отказа от желания, чем через огромный конструкт, который мы называем временем.

Время, как и технология, никогда не бывает нейтральным. Оно, как справедливо заметил Касториадис (1991), «всегда наделено смыслом». Всё, что комментаторы вроде Эллюля говорили о технологии, по сути, можно применить и ко времени, причём и на более фундаментальном уровне. Оба режима всепроникающие, вездесущие и базовые, и в целом принимаются как должное – точно так же, как отчуждение. Время, как и технология, это не только решающий факт, но и обволакивающее условие, в котором развивается разделённое общество. Аналогично оно требует, чтобы его субъекты были усердны, серьёзны, «реалистичны» и, что самое главное, полностью преданы работе. Время, как и технология, в общей сложности автономно: идёт вечно само по себе.

Но, как и разделение труда, которое даёт импульс времени и технологии, время, в конце концов, это социально приобретённое свойство. Люди и весь остальной мир подстроены под него и его техническое воплощение, а никак не наоборот. Главное для этого измерения – как и, собственно, для отчуждения – это чувство беспомощного наблюдателя. Поэтому каждый бунтарь восстаёт и против времени и его грубости. Освобождение должно подразумевать, в самом полном смысле этого слова, освобождение от времени.

Продолжение следует… Первым шагом к освобождению, по Зерзану, может стать только «видение, существующей реальностью никак не определяемое». Стремление к отмене цивилизации может показаться радикализмом, но «аболиционизм XIX века тоже казался радикальным, когда его сторонники заявляли, что приемлемой может считаться только полная отмена рабства, а любые» реформы», на самом деле, за рабство».