Интервью прошлого. Академик Андрей Сахаров о своей борьбе и личной жизни

Андрей Сахаров (1921-1989 гг.) — личность весьма грандиозная. Имя этого человека знакомо каждому, независимо от рода деятельности и сферы интересов. В первой половине своей жизни ученый работал над созданием водородной бомбы, которая должна была стать угрозой для США. Во второй — начал разрушать все то, что сам же создал. Мы публикуем интервью великого ученого о «второй части его жизни», которое он дал болгарской журналистке Жанне Ависай в сентябре 1988 года. Расшифровка и перевод выполнены командой энтузиастов.

А. Д. Сахаров. ИНТЕРВЬЮ ЖАННЕ АВИСАЙ

Жанна Ависай: Как сформировалось ваше решение бороться с ядерными испытаниями?

Андрей Сахаров: Тут много разных факторов было. Вообще в секретной работе я начал участвовать с начала лета 48-го года. До этого меня вызывали к какому-то на­чальнику, который находился в гостинице, соблазнял меня всякими хорошими условиями на этой работе, но я отказался, а потом Игорь Евгеньевич Тамм мне сказал, что ему поручили возглавить секретную группу и в эту группу также включили меня. Это было, по-моему, в июне 48-го года. С апреля 50-го года я уже работал не в Москве, а в специальном городе, и там же жил, и туда же Игорь Евгеньевич приехал, мы много общались, там такая у нас душевная близость возникла в этот период. И с самого начала было два, так сказать, противоборствующих настроения: с одной стороны, главным было то, что работа, которая нам поручена, необычайно важная, и она нужна для нашей страны, для того, чтобы было в мире равновесие сил; с другой стороны, все более и более нарастало ощущение того, какой это ужас, как это все страшно…

Жанна Ависай: Ужас от того, что происходило в стране, или в перспективе?

Андрей Сахаров: Нет, не в стране, а оттого, что оружие страшное, что страшная вещь ядерная война. Кроме того, мне стало ясно – не совсем самостоятельно, а под влиянием мировой печати,– что сами ядерные испытания тоже очень вредная вещь. Как известно, кампания против ядерных испытаний во всем мире началась после того, как японских рыбаков осыпали радиоактивным пеплом,– до этого, еще за полгода, в августе наше испытание проходило, оно тоже сопровождалось большим выпадением радиоактивных осадков, и эвакуация населения была проведена на большой территории,– это была очень тяжелая, трагическая операция… И я стал сторонником прекращения испытаний. Как известно, в начале 58-го года было принято решение… СССР односторонним образом прекратил свои ядерные испытания, а затем их возобновил осенью 58-го года. Я выступил за то, чтобы этого возобновления не было и чтобы советский мораторий на ядерные испытания 58-го года послужил бы началом всеобщего запрещения испытаний. С этим я поехал к Курчатову. Он уже был болен, у него перед этим был инсульт, он жил в своем домике на территории Института атомной энергии, который теперь носит его имя… Он меня очень внимательно выслушал, согласился со мной и поехал – полетел, вернее, хотя ему запрещалось летать на самолете,– в Крым, где в это время отдыхал Хрущев, и предложил Хрущеву не возобновлять испытаний осенью этого года. Но Хрущев очень на него рассердился за это, и с тех пор как-то усложнились отношения у Хрущева и Курчатова, а испытания были проведены. В 61-м году был эпизод, когда я во время совещания в Кремле обратился к Хрущеву с запиской не проводить ядерных испытаний, которые опять было решено возобновить, хотя в это время был мораторий, которого придерживались как Советский Союз, так и США и Англия… Но Хрущев считал необходимым возобновить их, и на мою записку ответил очень раздраженной речью. В 62-м году я вновь добивался того, чтобы не было испытаний очень крупного изделия,– считал их излишними с технической точки зрения. Там была такая сложная история: должны были проводиться сначала испытания другого изделия, потом этого, и в случае удачи предыдущего это испытание можно было отменить, но его не отменили. Я звонил по этому поводу Хрущеву, Хрущев пору­чил разобраться другому члену Политбюро, Козлову. На другой день утром мне позвонил Козлов, но в это время срок испытания был перенесен на несколько часов, и когда я разговаривал с Козловым, самолет с этой испытываемой большой, очень мощной термоядерной бомбой на борту уже летел по направлению к цели. Остановить ничего было нельзя. Таким образом, я проиграл эту… битву, это было очень большое потрясение для меня, я почувствовал такое бессилие… В том же 62-м году мой сотрудник Виктор Адамский предложил мне воскресить старое предложение Эйзенхауэра о том, чтобы испытания были запрещены только в воздухе, в космосе и на воде. А под землей испытания оставались разрешенными. Это снимало проблему контроля подземных испытаний, которая тогда была еще более серьезной, чем сейчас. Ну вот, я с этим предложением поехал к мини­стру, незадолго до этого эпизода с большим испытанием. Министр обещал это довести до сведения высшего начальства. Идея эта понравилась, и действительно, примерно через год было заключено соглашение о запрещении испытаний в трех средах. Так что я явился как бы одним из участников этого соглашения, переда­точным звеном.

Жанна Ависай: Вы сказали: «Я потерпел поражение, самолет с этой бомбой на борту уже летел». Я не могу себе представить, потому что далека от всего этого, но очень мне интересно, что испытывает ученый, когда знает, что потерпел поражение, а при этом он продолжает работать в направлении, которое усугубляет опасность. А вы сами как?

Андрей Сахаров: Я продолжал работать, и работал по-прежнему очень интенсивно – это с 62-го года. А кончил я работать потому, что меня отстранили от работы – летом 68-го года, после того, как я опубликовал свой первый открытый политический трактат «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуаль­ной свободе». Эти шесть лет я работал, и в то же время у меня усиливались политические опасения, сомнения. Дело в том, что в нашем учреждении основные исследовательско-технические задачи на том этапе были решены – сейчас, наверное, какие-то новые вещи делаются,– но тогда мы считали, что некий этап завершен: была создана конструкция термоядерного оружия, создавались только его разные варианты, а центр тяжести был перенесен на военно-стратегические вопросы. Это очень страшная тематика, но для меня она была очень важной в смысле осознания того, что такое термоядерная война и чем она грозит человечеству. Кроме того, в это время происходили определенные политические события, мне предложили подписать письмо XXIII съезду КПСС против реабилитации Сталина,– это было письмо, подписанное двадцатью пятью деятелями науки, искусства, литературы. (Я там, между прочим, оказался в одной компании со знаменитой балериной Майей Плисецкой. Она тоже подписала это письмо.) Я ездил (это было в 66-м году) подписывать это письмо к академику Колмогорову, известному математику, но он отказался подписать, потому что… (Вопрос. А мотивы какие?) Его мотивом было то, что Сталин сыграл огромную роль в войне.

Жанна Ависай: А из крупных академиков кто-то подписал, кроме вас?

Андрей Сахаров: Сейчас я не помню. Я забыл список. Были, да, были крупные. Я не помню фамилий. Потом, все-таки это давно было – 66-й год. У меня где-то записано…

Жанна Ависай: А вы тогда уже были трижды Героем Соцтруда?

Андрей Сахаров: Да, я получил первую свою звездочку в конце 53-го года, в связи с испытанием в августе 53-го года. Вторую звездочку – в 56-м году – за подготовку испытания 1955 года. И третью звезду я получил в 1962-м году за то самое испытание, против которого я возражал, когда произошла стычка с Хрущевым. Вскоре после этой стычки было совещание, и Хрущев спросил, изменил ли я свою точку зрения о необходимости проведения испытаний, вернее, необходимости не проводить испытания. Я сказал, что я остался на прежней позиции, но я выполнял прямой приказ, таким образом участвовал в подготовке этого испытания 61-го года. И вот за эту свою работу я получил третью звезду Героя Социалистического Труда, мне ее вручал лично Хрущев уже в 62-м году.

Жанна Ависай: В личной вашей судьбе тогда уже произошла та драма – болезнь супруги?

Андрей Сахаров: Нет, она заболела в 64-м году, а умерла в 69-м году. Тогда, когда я был отстранен от секретной работы. Так что писал я свое первое произведение при ее жизни. Я не знал, что у нее рак, мне сказали только в конце января 69-го года. Осенью 68-го года мы хотели поехать вместе с ней в санаторий и перед этим проходили подробное медицинское обследование, и у нее ничего не нашли. Это было в октябре 68-го года, а в конце декабря наступило резкое ухудшение, и она должна была лечь в больницу. В январе она лежала в больнице, и вот 25-го января мне сказали, что у нее неоперабельный рак. Я ее взял домой, и она еще была некоторое время дома… К ней приходила сестра, делала ей обезболивающие уколы, но этого было мало, боли все нарастали, стало очень тяжело ей, и в самых последних числах февраля я опять отвез ее в больницу, она уже понимала, что это что-то очень плохое, и тут ее состояние резко стало ухудшаться, и 8-го марта она умерла.

Жанна Ависай: Значит, у вас совпали эти трудные периоды в вашей жизни – и в работе, и дома…

Андрей Сахаров: В работе трудного периода не было, потому что в это время у меня работа кончилась… Я уже считал, что буду чем-то другим заниматься, чистой наукой, и я очень хотел заниматься чистой наукой. В последние четыре года работы на объекте я, так сказать, делил свое время, и это было у меня очень плодотворное время. В конце июля или в начале августа 68-го года мне сказали, что я не должен больше ездить на свою работу, а оформили меня потом на новую, в Физиче­ский институт Академии наук, то есть это была фактически не новая, а старая работа, потому что я там работал, а до этого учился в аспирантуре с 45-го по 50-й год. И формально там за мной сохранялось рабочее место, штатная должность, я считался как бы в командировке эти 18 лет… (Журн. – Длинная командировка!) Да, с апреля 50-го года по апрель 69-го года. Но фактически я уже перед этим полгода не работал. То есть у меня был такой период, что я нигде не работал,– с августа или с июля, с последних чисел июля 68-го года до апреля 69-го.

Жанна Ависай: Я не хотела вас перебивать, но было бы интересно,– вы упомянули, что на этой секретной работе вы очень интенсивно работали. Что для вас значит – интенсивно работать?

Андрей Сахаров: Интенсивно – это не означает, конечно, очень много времени. Я все время думал о научных, а в тот период не о научных, а, наоборот, о технических, изобретательских вещах. Так что просто я очень много сил этому уделял, и душевных, и физических – все, что было, так сказать…

Жанна Ависай: А спали сколько?

Андрей Сахаров: Спал я тогда вполне нормально: я довольно рано ложился, а вставал в семь часов, как положено, чтобы к девяти быть на работе.

Жанна Ависай: А разгружались каким образом?

Андрей Сахаров: Никаким. Это был период очень интенсивной работы. Ну, отпуск бывал, но как-то я не очень хорошо умел его использовать… Сил было очень много.

Жанна Ависай: У вас было много поводов узнать людей, ситуации сложные…

Андрей Сахаров: Да, сначала школьная, университетская среда, потом… для меня школой жизни была эвакуация…

Жанна Ависай: Да – Горький…

Андрей Сахаров: Нет, эвакуация из Москвы, когда во время войны университет перевели в Ашхабад. Затем завод, даже два завода: сначала меня направили в Ковров, а потом в Ульяновск, это такой своеобразный мир, большой мир… Еще в начале работы в Ульяновске я на какое-то время был послан на лесозаготовки – это уже деревня военного времени, очень страшная, такая тоскливая, убогая, никаких мужчин нету, бедность страшная… Потом работа на заводе, потом вот быт рабоче­го поселка, полудеревенского, затем Физический институт Академии наук: это аспирантура – такая яркая научная среда, яркие люди. Затем секретная работа, объект. Затем время общения с людьми общественно активными, как теперь говорят, диссидентами, причем я застал еще лучшее время, полное надежд и энтузиазма – это 70-й год, 71-й. Потом возникли разные психологические и прочие трудности в этом движении, что-то вроде раскола произошло, но это было потом. Потом период все нарастающих репрессий против диссидентского движения, очень много арестов, суды… люди очень себя по-разному показывали…

Жанна Ависай: Это очень интересно – как себя показывали люди, какие у вас наблюдения?

Андрей Сахаров: В основном, те, с кем я общался, героически себя вели.

Жанна Ависай: Вы могли бы, не называя даже фамилий, просто поконкретнее…

Андрей Сахаров: Ну почему не называя фамилий? Я познакомился еще в 70-м году почти со всеми основными диссидентами того времени, московскими, а потом и с украинскими, литовскими. Некоторые из них и сейчас около нас, наши друзья большие, вот, например, Юрий Шиханович (советский и российский математик и педагог, был арестован в 1974 году и вышел на волю спустя два года — прим.ред). Он принимал участие в «Хронике текущих событий» – такой был самиздатский журнал. Еще Сергей Ковалев (советский правозащитник, ученый, арестован в 1974 году, освобожден в 1984 году, — прим.ред)…

Жанна Ависай: Это тот, который был в прошлый раз у вас, с женщиной,– не он?

Андрей Сахаров: Да, с Ларой Богораз (советский активист, была одной из 7-ми человек, вышедших на Красную площадь 25 августа 1968 г., получила 4 года ссылки — прим.ред),– это тоже замечательная женщина, она вдова Анатолия Марченко (советский правозащитник, автор книги «Мои показания», погиб в Чистопольской тюрьме 8 декабря 1986 г. — прим.ред). Все это удивительные люди. Ковалев – он биолог, зани­мался приложением математических методов к биологии, потом устройством и функционированием клеточных медпрепаратов; у него много научных работ – около шестидесяти, но пришлось ему расстаться с научной карьерой, потому что он подписал письмо… я думаю, что в 69-м году… против психиатрических репрессий по отношению к математику Есенину-Вольпину (советский математик. С 5 декабря 1965 года – инициатор демонстраций на Пушкинской площади «Уважайте свою Конституцию!». Автор первой брошюры «Как вести себя на допросах». Эмигрировал в 1972 г. в США — прим.ред). Это письмо очень много народу подписало, и все, кто это сделал, столкнулись с репрессиями. Ковалеву пришлось уйти из университета, где он работал,– потом он работал уже на рыбоисследовательской станции, совсем не по специальности, и продолжал заниматься общественной деятельностью. В частности, когда был арестован один из диссидентов и ГБ объявило через него, что за каждый вышедший номер «Хроники текущих событий» будут обязательно арестовываться люди, Ковалев объявил, что будет издавать «Хронику текущих событий». Он это действительно делал около восьми месяцев, а затем в декабре 74-го года был арестован, осужден на семь лет заключения и три года ссылки и отбыл весь этот срок.

Жанна Ависай: Отбыл полностью?

Андрей Сахаров: Отбыл полностью, все десять лет. А потом находился под Москвой, работал пожарником, ночным сторожем. Вот сейчас он вернулся в Москву, получил разрешение вернуться в Москву. Его судили в Вильнюсе как раз в тот момент, когда мне должны были вручать Нобелевскую премию, но меня не пустили туда. К этому времени жена находилась на лечении в Италии – ей глаза лечили там, делали операцию, и она прямо из Италии поехала в Норвегию и там принимала Нобелевскую премию. Ее поездка в Италию – это тоже очень драматическая вещь, это вынужденная поездка была, потому что ее никто не хотел лечить здесь, и когда она легла в больницу, ее подруга предупредила ее: если ты здесь останешься, с тобой что-то ужасное сделают,– ей стало об этом известно,– что именно, я, говорит, не знаю, но уходи любой ценой.

Жанна Ависай: А у нее какая болезнь глаз?

Андрей Сахаров: Она была на фронте, и в октябре 41-го года у нее была тяжелая контузия. Она находилась в вагоне санпоезда, в вагон попала бомба, она была засыпана землей, контужена. И вот как результат контузии у нее развилась болезнь глазного дна, с множественным кровоизлиянием, ей угрожала слепота, она даже начала изучать азбуку Брайля, ей было запрещено иметь детей, запрещено учиться, но она всем этим пренебрегла…

Жанна Ависай: Она очень сильный человек?

Андрей Сахаров: Да, она сильный человек, конечно. Она решила, что бессмысленна жизнь без детей, без учебы. Кончила институт, стала работать врачом, но с глазами у нее становилось все хуже и хуже, и развилась глаукома. А когда ей в 74-м году сделали тиреотоксикозную операцию, то развитие глаукомы приняло совершенно катастрофический характер, ей угрожала полная слепота (из-за подъема глазного давления отпадали все новые и новые клетки, а клетки сетчатки не восстанавливаются), так что у нее происходило сужение поля зрения, но в Москве ей лечиться не удавалось. И вот мы подали заявление на поездку в Ита­лию, вызов ей прислала ее подруга, и началась десятимесячная борьба за ее выезд. За это время ее глаза становились все хуже и хуже, ей стали предлагать здесь лечить и оперировать, но мы уже не хотели отступать и в конце концов добились поездки в Италию. И вот прямо из Италии она поехала получать Нобе­левскую премию и получала ее 10-го декабря, в то же время, когда в Вильнюсе происходил суд над Сергеем Ковалевым.

Жанна Ависай: В Ковалеве чувствуется… сбалансированность какая-то…

Андрей Сахаров: Да, он очень сильный человек…

Жанна Ависай: А эта женщина – кто она?

Андрей Сахаров: Лариса Иосифовна Богораз. Ее первый муж был Юлий Даниэль. Знаете вы эту фамилию, да? Это было знаменитое дело Синявского и Даниэля.

В общем, Лариса с Даниэлем уже разошлись к моменту, когда Даниэля арестовали, но она это не афишировала, наоборот, она ездила к нему на свидания, потому что иначе к нему никого бы не пустили, кроме законной супруги. Поэтому они формально не разводились этот период, и она ему оказывала всю помощь, которая ему была нужна, и действительно была очень верным другом ему, хотя и не была женой. Затем, когда Марченко вышел из тюрьмы,– к этому времени и Даниэль вышел, но они уже не жили вместе,– как только Толя вышел, она стала его женой. Марченко к этому времени был автором книги «Мои показания», его скоро вновь арестовали, а Лара – Лариса Богораз, в 68-м году, уже после ареста Марченко, приняла участие в демонстрации на Красной площади по поводу введения советских войск – войск Варшавского пакта формально – в Чехословакию. И она была схвачена прямо на площади, так же, как все,– они там простояли одну минуту на Лобном месте,– ее сослали в ссылку. Так что она участвовала в таком историческом действии…

Жанна Ависай: Сколько лет она была в ссылке?

Андрей Сахаров: Три года. И в это же время кончился срок заключения Марченко, может быть, несколько позднее. Потом они вернулись сюда, но в Москву их не пускали, они стали жить в Карабанове под Москвой – больше ста километров от Москвы. 100-километровая зона, где не разрешают жить тем, кто находился в заключении – по какой угодно статье. У Марченко был режим специальный, его заставляли являться на периодическое освидетельствование, потом спровоцировали, будто бы он не явился, на самом деле он поехал с больным ребенком к доктору и из-за этого не явился на очередную регистрацию. Его вновь арестовали и судили, и он оказался в ссылке, туда же поехала с ним Лариса Богораз. И вот они долгое время жили в ссылке, потом опять вернулись в Карабаново. Там Толя стал строить дом, но ГБ было очень недовольно им, ему предлагали уехать из СССР по израильскому вызову – в порядке воссоединения семей, как всех заставляют уезжать, но он отказался, сказал, что у него нет никакой семьи в Израиле, его семья вся здесь…

Жанна Ависай: А Марченко – украинец?

Андрей Сахаров: Фамилия украинская, да, он украинец. Он был вновь арестован и осужден на десять лет заключения и пять лет ссылки: в 80-м году он послал письмо в мою защиту, адресованное академику Капице, за это письмо ему и дали 15 лет заключения. Позже ему два с половиной года не давали свидания с женой, просто так, в порядке зверского поведения администрации лагеря,– два с половиной года он никого не видел, был в полной изоляции. И вот в этом состоянии он в августе 86-го года объявил голодовку. Об этом стало известно каким-то образом Ларисе… да, у него еще были очень большие трудности с письмами: письма его не доставлялись жене, и она по полгода, по году не имела от него ни одного письма. Но тут как раз пришло письмо, из которого она поняла, что он 4-го августа начал голодовку. В конце ноября к ней пришли из КГБ и предложили ей написать письмо, предложили подать документы на выезд, на эмиграцию в Израиль. Она, Лариса, отказалась писать это заявление, сказала, что она должна сначала посоветоваться с мужем. Это было в конце ноября 86-го года. А 9-го декабря ей сообщили, что ее муж умер. И она поехала в Чистополь (он находился в Чистопольской тюрьме). Никаких подробностей узнать не удалось. Мы не знаем, голодал ли он до последнего дня… Вот такая трагическая судьба. От Марченко у Ларисы остался сын, Павлик, очень хороший…

Жанна Ависай: А в Горьком вы знали, что вас снимают, и вообще о всей этой клевете?..

Андрей Сахаров: Снимали, причем скрытой камерой, и меня во время медосмотра сняли совершенно голого, и это показывали по всему миру, ну, в общем, развлекались как могли.

Жанна Ависай: Это чтобы доказать, что вы в хорошем состоянии?.. Андрей Сахаров: Кроме того, они эти фильмы продавали! Да, подставные агенты за огромные деньги… Эти фильмы – чисто жульнические, там разговоры со мной смонтированы так, как я на самом деле не говорил, искажена моя мысль очень сильно. Это ужасные фильмы. Подать в суд… но пока ничего не получилось с этим. Но вообще и по поводу Люси ведь были ужасные, совершенно клеветнические кампании…

Жанна Ависай: Вы вместе с какого года?

Андрей Сахаров: Вместе? С 71-го года… 

____________________________________________________

✒️Подписывайтесь на наш Telegram канал «Гранит науки»
✒️Читайте нас на Яндекс Дзен

📩У нас есть страница на Facebook и Вконтакте
📩Журнал «Гранит Науки» в Тeletype
📩Прислать статью [email protected]
📩Написать редактору [email protected]