Публикуем вторую часть интервью с доктором философских наук Михаилом Минаковым из Милана. Первую читайте здесь.
— В контексте всего вышесказанного, Михаил, как же умиляют речи, обращаемые ежегодно ректорами к первокурсникам. Или первые речи новоизбранных ректоров университетским сообществам – недавно Украиной как раз прокатилась волна перевыборов. В каждой с патетикой на лице говорится про свободу и прогресс. Такая подмена понятий: по-честному, он должен бы приветствовать новобранцев идеологической армии государства!
— Да, что-то вроде: «Здравствуйте, уважаемые новобранцы бюрократии, и вы, “пушечное мясо” науки!»… Ну, такова жизнь!
Впрочем, важно понимать, что и автономное научное сообщество редко ценить свободу и равенство идеального научного сообщества. Внутри университетов идет постоянная борьба. В своей блестящей книге «Homo Academicus» Бурдьё показывает, что внутри университетского сообщества есть своя племенная структура. Каждый профессор выстраивает свою структура власти на кафедре, декан — на факультете. В университетах идут те же войны кланов. Оказывается, что шансов у ребёнка профессора стать профессором значительно больше, чем у ребенка из неакадемической семьи. В университете своя патриархальная структура, своя сексуальная жизнь. Ученый лидер зачастую сексуально «контролирует территорию». Вы как женщина, прошедшая через систему науки, несомненно, с этим сталкивались. Впрочем, молодые мужчины часто становятся объектом притязаний профессоресс. — Это всё часть внутренней жизни университета, которая кроме науки состоит и из таких вот вещей.
— А из чего, собственно, она должна состоять в идеале, в теории?
— Идеальное научное сообщество доолжно быть посвящено научному изысканию истины. Методы, теории и аргументы — единственные связи в таком сообществе. Также научное сообщество нуждается в своей организации. Идеальный университет должен выполнять 4 классических функции:
1) Создание нового знания – научные иследования.
2) Создание кадров и передача этим кадрам новых знаний – образование и передача высших компетенций.
3) Хранение знания: библиотека и архив — это крайне важная часть университета.
4) Распространение знания за пределы университета — издательства, печать.
Но потом идеальные модели встречаются с социальной реальностью. Откуда у университета средства на исследования? — От государства или корпораций. Образование кому нужно? Государству, и мы куём патриотов. Или корпорациям, и мы собираем инженеров. Архивы и библиотеки — тоже место борьбы. В СССР с его спецхранами. И неолиберальными и националистическими Институтами памяти (или беспамятства). Или чистки библиотек от ненужных книг, как в декоммунизации 1990-92 гг. Или же с огромным сверхдоступом к big data, который делит на тех, кто умеет найти в ней нужное, и тех, кто остается за бортом.
— Да, из недовыброшенных в 90-е коммунистических «письменников» стали делать дизайн неолиберальных «буржуйских» кафешек, прямо целые перегородки складывать между залами из этих книг, склеивая их обложки между собой сапожным клеем.
— Да, управление памятью и собранным знанием — крайне важно для властей.
Что касается печати в университетах – издательская функция остаётся, но многие отпочковались в отдельный бизнес. Книги ученых дороги, но очень редко, когда ученый получает гонорар. Доступ к статьям дорог, а авторы статей гонорары не получают.
Ну плюс сейчас государство вмешивается в научные исследования, влияя на научную этику. Генетики и биоинженеры, например, находятся под постоянным прессингом. В Европе и в США долгое время нельзя было заниматься генетическими экспериментами, тогда как в Китае, например, эта сфера была нерегулируема этически и политически. И в итоге Китай сегодня лидирует в сфере генной инженерии.
Или «чуждая классовая природа» генетики, социологии или лингвистики в Советском Союзе привела советских ученых к серьезному отставанию в середине 20 века от своих зарубежных коллег.
На университеты влияет этика. Например, в университетах Центральной и Западной Европы в своё время гуманизм был крайне важной частью научного мировоззрения. Университеты Восточной Европы пришли с эпохой Просвещения. В результате сложились две разных университетских культуры: в одной просветительские идеалы и гуманизм дают пространство для свободы, в том числе свободы изысканий, а на востоке просветительство без гуманизма подрывает с помощью науки эмансипацию индивидов. Теоретическое творчество отличается и в сравнении с другими странами или регионами. Если идеальная наука — едина и универсальна, реальная наука — многообразна культурно, политически и по последствиям во многих других сферах.
Возрастание роли Китая происходит не только в экономике и политике, но и в науке. Сейчас происходит деглобализация, фрагментация мира под влиянием того, что роль США в мир-системе уменьшается. В этой связи Китай, который ранее копировал американскую модель науки и образования, присматривается к британской модели, где традиционализм не позволил университетам полностью отдаться Болонской системе. Там очень много дополнительных рангов, научных званий…
— Да, там какая-то лабиринтная система, в которой чёрт ногу сломит.
— Британцы тоже поддались Болонской системе, но всё равно есть эти необычные коллатерали, ветвящиеся иерархии…
— Михаил, а где, по-вашему, точка отсчёта, когда от этого исторически общего контекста отщепился дискурс советской науки?
— Научная культура СССР сформировалась тоталитарным опытом сталинизма и реформами Хрущева. Сталинский период физически уничтожил ученых, а выживших прогнал через дисциплинарные пытки «шарашек». Хрущёвская реформа образования и науки 1959-62 годов привела к разрыву связи научно-исследовательской функции и образования. Именно тогда вырвали науку из университета, что в долгосрочной перспективе подорвало способность советской научно-образовательной системы соревноваться с Западом. Нельзя разрывать образование и науку. Фактически, у университета отобрали его важнейшую составляющую, первую из четырёх.
Воспроизводство науки в Союзе было ограничено – нужно было воровать модели на Западе, для того чтобы продвигать свою науку. Советская наука была зависима, и не участвовала в глобальных научных процессах. С падением Союза выяснилось, что советская наука 1980-х была очень тонкой плёнкой цивилизации, которую легко стер национальный капитал. Академия наук инкапсулировалась, пытаясь сохранить имеющиеся достижения, ресурс, надеясь, что в будущем что-то изменится, что можно будет воспроизвести позднесоветский уровень науки. Но так или иначе, воспроизводство наука прекратила.
А новый капитализм занялся образованием и стал организоваывать огромное количество «учреждений высшего образования», которые имитировали образование еще в большей мере, чем советское. И вот у нас огромное количество университетов и людей с дипломами, которые начали уже себя воспроизводить во втором поколении имитации…
Степени кандидата и доктора наук сегодня девальвированы. Зачастую, дипломами обладают те, кто хорошо ориентируется в среде имитирующего высшего образования и имитирующей науки. В результате — диссертация в «лептонным бог», которую в 2015 году защитила супруга экс-вице-премьера.
— Мы выпустили ряд статей по истории «Диссергейта», который раскрутил эту историю. Честно говоря, очень жаль, что тот общественный подъём честности закончился раздором внутри.
— Увы, это закономерность: воспроизводство имитации науки сильнее попыток ученых ее остановить. И последние реформы, при всех благих намерениях, лишь усилили позиции бюрократов в университетах и уменьшили время, которое ученые могли отдавать науке. Создали настольно забюрократизированную систему учета и аккредитации, что работа учёного превратилась в службу бюрократии!
По сути, независимая Украина продолжает логику реформ 1802 года, когда система университетов в Российской империи была частью госаппарата. Увы, украинское НАЗЯВО воспроизводит ту же логику контроля, хотя при этом цель — исправить и очистить образование и науку. Но цели и инструменты несоотносимы, и работают на бюрократию, а не науку.
— Во всём виноват Гумбольдт?
— Да! Хотя в царской России больше ориентировались на шведский вариант, но реально университеты приняли гумбольдтовскую модель в период после наполеоновских воен. В николаевских реформах гумбольдтовский принцип был полностью воплощён.
— Михаил, мне довелось бывать в шведском университете Мальмё, и то, что происходит там, выглядело более чем либерально!
— Шведское правительство контролирует только Уппсалу. Бругие университеты развивались гораздо более автономно. — Про Мальмё не знаю, но Грайфсвальдский университет, где я работал (сейчас он на территории Германии, но раньше этот города принадлежал Швеции), в то же самое время оставался цеховым и автономным. Всегда был баланс правил, автономных университетов и контроля государства. А в Российской империи все университеты созданы государством (кроме Дерптского).
Кроме того, западные государства дольше существуют в режиме деления на ветви власти, что дает науке дольше автономии. А там, где гуманизм не был важной частью университетской культуры и где государство только учатся разделят ьсуды, исполнительную власть и парламент, там автономия человека и науки практикуется в крайне малом размере — в России, Украине, Китае.
Так и получается, что в западных университетах учёные обладают большим свободным творческим пространством. И там есть своя политика, свои войны между профессорами и научными школами, свой госконтроль. Но пространства для творчества больше. А в наших университетах это войны «патриотов в штатском», разных политических и бюрократических групп, кланов, которые борются за бюджеты, и бюрократических функций сокращают пространство научно-исследовательского поиска до минимума…
— Вы так заявляете, Михаил, как будто в западной науке нету войн за бюджет. Ещё какие!
— Борьба за бюджет в немецком университете ведёт к новым научным открытиям. А в Украине – к тому, что очередная группа толковых учёных уедет на Запад. Фактически, получается, что к концу ХХ века составляющая постсоветских научных сообществ в мировой науке минимальна. Мы едва можем поддерживать состояние научных центров типа «Антонов», достигнутое при СССР. Но сохранение — не прогресс! Посмотрите на моральное состояние работников этих центров и академиков старого поколения. Фрустрация и депрессия. Тут «понедельник не начинается в субботу», в понедельник начинается пятница. Это огромное отличие от позднесоветской или современной западной науки.
— Классное выражение, Михаил, браво! На материале Стругацких всегда понятно. Да уж, там, где понедельник не начинается в субботу, «чудес», то есть прогрессивных открытий, не жди…
— В корпоративных университетах влияние государственной бюрократии всегда было минимальным: у меня есть опыт преподавал в Гарварде – там автономия факультета и профессора гораздо больше. В Германии я преподавал три года (в Грайфсвальде и в университете Виадрина во Франкфурте-на-Одере). Там роль бюрократии большая, но эта бюрокаратия довольно позитивная — она настроена на то, чтобы учёному создать определённый уровень комфорта. Но ты должен знать правила этой системы; пока ты их не выучишь, тебе будет всё казаться кафкианским.
Также я преподавал в Украине — этот опыт, конечно, для меня более травматичный. Научная работа тут была с меньшей поддержкой как в образовании, так и в исследовательской работе. Сейчас в Италии я работаю с гораздо большей эффективностью.
Бюрократия присутствует везде — и у нас, и на Западе. Она может быть корпортативной – и может быть государственной. Учёному нужны ресурсы, а просто так деньги никто не даст. С этим нужно мириться. Однако соотношение бюрократии и научной свободы должно быть таким, к в Мальме или Виадрине, а не постсоветском «выше».
— Какие преимущества вы ощутили на себе в Европе как учёный?
— В больших восточноевропейских образовательных системах, в том числе в украинской, ты автор своей жизни в гораздо меньшей степени, чем западный ученый. Твое творческое начало в постоянных тупиках, тебя ведут правила малоэффективных научных, но удачных карьерные связей. Выкора роль начальства, руководителей… И в общем-то, это ограничивает твою индивидуальную судьбу план как учёного – роль индивидуальности у нас меньше.
— А кто у Вас был научным руководителем?
— Профессор Анатолий Николаевич Лой из Киевского госуниверситета. Он — образчик философского труда. И вечный диссидент. Ну и я этому следую…
А в западном университете – при всей разнице между немецкими, американскими и британскими моделями – ты всё равно гораздо более индивидуален. Твоя жизнь зависит от твоего научного интереса и от твоей воли как учёного. И борьба за бюджет там – это борьба твоего исследовательского проекта…
— …А не личных связей?
— Ну, личные связи всё равно есть, просто из значение отличается на востоке и на западе. Если у тебя классный научный проект, за тебя будут бороться университеты. Я такого не знаю ни в Украине, ни в России, ни в Литве. Зато знаю о парне с украинским паспортом, который учился в Оксфорде, занимался такой сферой физики, что за него стали бороться Оксфорд и Кэмбридж. И эта борьба привела к тому, что едва ли не впервые в истории эти вечно враждующие университеты «поделили» проект молодого учёного. Он 50% времени проводил в одном и 50% в другом. И для него была построена лаборатория, на которую скинулись оба университета.
— Назовёте его фамилию?
— Он не любит, когда я называю его имя…
Декарт, попадавший в жернова борьбы государства, церкви и науки, любил повторять: Bene qui latuit, bene vixit (в переводе с лат. — «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался»). Я считаю, это очень правильный подход: интимность научного вторчества – неотъемлемая часть жизни ученого. — Правда, в этом интервью я нарушаю это правило, своими откровениями.