Пролегомены к археоанализу

Все якобы очень хорошо знают, что такое психоанализ. Написано множество книг, множество статей; в культуре транслируются привычные паттерны о том, что психоанализ имеет дело с человеческой психикой, особое внимание уделяя сексуальности. И вся проблема в том, что ничего общего эти идеи с психоанализом не имеют – они плод того, что лишь единицы читали и изучали наследие его основателя, Зигмунда Фройда. «Психоанализ – это темное, мистическое восприятие царства, пребывающего за пределами человеческого Я», — написал он за сутки до своей смерти. Полагаю, лишь немногие слышали это определение, но именно в нем заключается вся суть психоанализа.

В юмористическом ключе можно сказать, что это подобие того, как когда-то Карл Линней, один из основателей современной биологической систематики, отвечал на вопрос представителей Парижской академии, которые попытались воспользоваться систематическим методом Линнея и определили рака следующим образом: «Рак – это красная рыба, которая ходит задом наперед». На что Линней ответил: «Ваше определение просто великолепно. Но я хотел бы сделать несколько уточнений. Рак не рыба, он не красный и не ходит задом наперед. В остальном все верно». Психоанализ ни о психике, ни о сексуальности. А о чем же?

Если попытаться сжать – иного способа нету – видение психоанализа, то оно будет таким, как Фройд написал в письме Теодору Райху – одному из своих подлинных учеников. Надо сказать, что Зигмунд Фройд учил психоанализу особым образом. Существовал так называемый «Комитет шести», в который входил знаменитый психоаналитик Отто Ранк. Каждому из членов «Комитета шести» была дарована особая печать с древнеегипетской символикой — каждому своя. И каждому он вручал запечатанный конверт с наставлениями Фройда в психоанализе. Ничего общего с привычным представлением о психоанализе эти наставления не имели.

Так вот, в письме от 1935 года он писал:

«Сейчас я подхожу к тому, чтобы преодолеть картезианский дуализм сознания и материи, или психики и тела, или ума и природы. Но то, к чему я прихожу – я не уверен, что будет воспринято современным человеком».

Итак, это слова Фройда. В каком смысле?

Существует несколько способов объединения человека и природы. Первый способ научный, или редукционистский. Он сводится к тому, что человеческое сознание есть продукт биологической эволюции и представляет собой функционирование мозга – если свести несколько вульгаризированно, то это функционирование нейронной сети. 

Вторая — религиозно-философская позиция, которая говорит о том, что материальный мир представляет собой некое внешнее творение, или воплощение, абсолютного Духа. Здесь можно обратиться к наследию Гегеля, который эту идею воплотил максимально полно.

Но подчеркиваю: так или иначе возникает либо сведение духа к материи, либо примат духа, понимаемого в околорелигиозных терминах как Творец или некое первоначало, которое эманирует / проявляется в материи. И то, и другое, с точки зрения Зигмунда Фройда, являет собой тупиковый путь. Потому что и в редукционизме научном, и в религиозно-философском взгляде есть одна общность, осознав которую, будет намного проще подойти к сути психоанализа.

Слушайте внимательно. Общего в этих воззрениях то, что они… созданы живыми людьми. То есть, людьми, которые находятся в состоянии жизни. Звучит странно, да? А Фройд, исходя из своего опыта — сначала с наркотиком, когда он был вполне разрешенным веществом, а затем опыта его долгих бессонниц и практически физического разрушения, когда он начал свой самоанализ, а потом анализ Брайера, — пришел к тому, что в человеческой психике есть Нечто, которое отвечает за прямой непосредственный опыт смерти. И вот в своей статье «О сознании», которую он благополучно сжег в 1914 году, это открытие было отражено. Лишь фрагментарно Фройд упоминает об этом в гораздо более позднем, конца 20-х годов, письме к Отто Ранку:

Задача психоаналитика – в отличие от философов и ученых, — это смотреть на человеческую жизнь, природу и психику по ту сторону жизни. То есть, из состояния смерти.

Потому что, по Фройду, только этот переход позволяет видеть явления человеческого духа, тела, природы и истории как единого целого. Только из горизонта смерти выкристаллизовывается смысл! И человеческой психики, и телесности, и истории, и природе. Если перефразировать латинскую фразу Sub specie aeternitatis («с точки зрения вечности») – то у Фройда это было бы так: Sub specie Mortem. «С точки зрения смерти». Вот на какой позиции стоит психоанализ, вот, из чего он исходит – и далее я буду пытаться показать, какие цели он перед собой ставит.

Знаменитый и свойственный исключительно психоанализу метод свободных ассоциаций – это на самом деле и есть ни что иное, как воплощенный во время психоаналитического сеанса опыт смерти – опыт распада. Для западной эгоцентрической культуры это нечто совершенно непривычное. Потому что, например, если мы посмотрим на тибетскую культуру, воззрение Дзогчен – то там есть такое понятие, как «трекчо», и предметный смысл его заключается в следующем: вязанка хвороста, туго стянутая веревкой – и веревка неожиданно лопается. Что приводит к рассыпанию этого хвороста. Это и есть то, что в действительности происходит в опыте смерти: рассыпание, которое прежде скрепы держали, а тут они исчезли. Рассыпание это и есть тот включенный в человеческую психику и одновременно потусторонний ей не принцип, а именно состояние смерти. Которое единственное позволяет Нечто видеть.

Стало уже совершеннейшим стереотипом переводить фройдовское Es как «Оно». Это абсолютно неправильно. Потому что Фройд, когда писал, ссылался на майстера Экхарта, на его Washeit – «чтойность», так что по сути это не Оно, а Нечто. Чувствуете разницу? Принципиально иная позиция и принципиально иной смысл. Не говоря уже о том, что изначально в вульгарном фрейдизме, который к Фройду не имел никакого отношения, зато имел отношение к Международной психоаналитической ассоциации, о которой Фройд сказал, что этой ассоциацией будет психоанализ похоронен. Именно их стараниями возникло «Оно» как некое средоточие биологических инстинктов. Это чушь, никакого отношения к психоанализу не имеющая.

Эти три инстанции – Я, Сверх-Я и Нечто — потом за Фройдом достаточно точно переформулирует, для того, чтобы открыть их суть, Жак Лакан: воображаемое, символическое и реальное. У него была еще такая модель, борромеевых колец – три кольца, расцепить которые невозможно без того, чтобы не расцепились остальные. Принцип жесткой сцепки нарушается, происходит их расцепление, которое у Лакана проявлено в форме симптома, а более точно – в гениальной фразе, которая касается позиции аналитика, но эта фраза указывает одновременно и на высшую задачу анализа:

«Аналитик есть никто, занимающий ничье место».

В единственной среде, в которой психоанализ как-то развивается – это аргентинский психоанализ – есть замечательный термин «летарго». В авторской школе Археоанализа я использовал термин «лимбардо» – сочетание лимба и тибетского термина бардо. Этот распад – и есть вхождение в состояние смерти со стороны психоаналитика. В то время как для анализанта, пациента, это свобода ассоциаций. Если этого нет, то нет психоанализа, а есть какая-нибудь терапия, с ее «замечательной» поддержкой и фрустрацией. Это попытка заделать брешь в дыре корабля губной помадой. Вот почему Фройд говорил, что аналитик должен быть подготовлен. Но не дурацкими протоколами, утвержденными в рамках американской ассоциации, не семинарами «Работа с анорексией у подростков 13-14 лет», а обязательным фундаментальным изучением философии, культурологии, истории религии, истории искусства, истории символизма, языкознания… Хоть один, с позволения сказать, «институт» психоанализа хоть как-то соответствует этому? Нет! Потому и сложно работать их выпускникам…

Желание аналитика в действительности – это ни что иное, как желание детектива, распутывающего преступления.

Если вы прочтете «Похищенное письмо» Эдгара По, там будет очень много к тому, что такое желание аналитика. Как только проявляется желание, которое касается пациента-анализанта — овладеть, проявить власть, помочь – все, аналитика уже нет. Желание смерти есть то, что выходит за пределы всех форм. Так и желание детектива выйти за пределы любого замысла скрытого, который уже есть.

Тогда что означает лакановское «нельзя знать истину, можно занять только свое место в ней?» Ответ простой: психоанализ не занят истиной. Истина – это для живых. Психоанализ занят смыслами. Истина это и есть эта фиксированная позиция Сверх-Я, а это фантазм. Я не должен вообще заниматься истиной, потому что это ловушка фиксации, это ловушка выпадения из состояния смерти. Мое дело – смысл, который не создается, а обнаруживается. Создавать – дело живого. А здесь тот принцип, что в китайском даосизме – к которому Лакан, кстати, возводил анализ. Называется «у-вэй»: недеяние.

Я – индивид, который живет в обыденном времени, то есть, во времени стрелы, времени, текущем из настоящего в будущее, времени, которое неумолимо устремляет его к точке смерти. Которая ему окажется совершенно недоступной. Сверх-Я — это отцовский закон как символическая культура, которая имеет свой временной масштаб, превышающий и жизнь отдельных индивидов, и жизнь человеческих сообществ. То есть, это символическое время, в котором ничто не исчезает, но все интегрируется.

Но интегрируется при одном условии: при наличии доступа к третьей инстанции. Это инстанция Нечто. И эта же инстанция – состояние смерти, через которое, как через щупальце, проявляется бессознательное, которое, по Фройду, и есть та основа, притом недоступная, и человека, и природы. Вот что такое фройдовское бессознательное. Чем оно отличается от материалистических, редукционистских, физикалистских подходов и подходов философско-религиозных – вы можете понять сами. Все те подходы – это попытка моделировать Абсолют, идеальный или физикалистский, с позиции текущего времени жизни.

Фройдовский подход – это открытие со стороны смерти. И со стороны бессознательного, в котором отсутствует смена времен, то есть, все времена присутствуют одномоментно, собрались в одном фокусе.

Здесь нет поэтому ни физической эволюции, ни божественной эманации духа. Потому что и то, и другое созданы по модели текущего времени живого: последовательное развертывание. А здесь его нет! В бессознательном все времена собрались в одном фокусе.

Это не пресловутый гегелевский синтез, который может быть и фиксированной точкой для разума. А это то, что можно понять, только оказавшись на позиции состояния смерти. Не из позиции живого.

И соответственно, задача аналитика – и по отношению к пациенту, и в своем самоанализе – это попадание в состояние смерти. Состояние, которое Фрейд как раз и назвал: инстанция Нечто. Оно немножко перекликается, со многими оговорками, с кантианской «вещью самой по себе».

Фройд указывал на важный момент: западная культура — по преимуществу культура историческая, синтез культуры иудео-христианской и эллинистической — не позволяет осваивать опыт смерти. Она всегда дает проекцию, то есть моделирование, смерти со стороны жизни – а не обратный процесс, который и воспроизводится в психоанализе. И когда он воспроизводится, то он актуализируется как расцепление индивидуальной жизни и символов культуры.

А что означает это расцепление? У Фройда была такая работа «Недовольство культурой». Понятно, что она репрессивна, это уже клише, штамп, и не на этом я хотел сделать акцент. А на том, что культурные символы оказываются очень ригидными. В каком смысле? Они не склонны трансформироваться. Они склонны зафиксировать тот смысл, который поймался, был воплощен в эту форму, и застыть в состоянии отчуждения от потенциала, от неопределенности. Стать не ступенькой, а таким вечным и единственным ориентиром.

Разумеется, в таком состоянии неопределенность была допущена только нормировано, в том смысле, что она допускалась только в определенных дозах с определенным значением, которое позволяла господствующая культура, господствующая парадигма. Попробуйте сместиться, например, в парадигме христианской культуры, от принципа «творения из ничего» – не получится. Так пытался, например, это сделать Экхарт, и к чему это привело? К скандалу и к тому, что впоследствии его наследие начинали так старательно запихивать в привычную канву.

И это касается каждой культурной формы: она очень ревностно блюдет свои границы, свою статичность. А через индивида – в силу того, что он обладает телом – как раз возможно раскрытие, размыкание этих ригидных границ инстанции Über-Ich, так, чтобы символическая форма ожила и стала воплощать тот бесконечный потенциал смыслов, которые содержатся в бессознательном.

В этом и заключается непривычный смысл знаменитого фройдовского высказывания “Wo Еs war, soll Ich warden”. Переводят не вдумываясь: «Там, где было Оно, должен становиться Я». Игнорируя то, что там отсутствуют артикли – что делает смысл совершенно иным, а именно: Нечто должно оказаться там, где ранее находилось Я. О чем это говорит? О том Нечто, в котором отсутствует разделение времени и в котором существует бесконечный потенциал смыслов, раскрывающийся в символической культуре только через индивида, находящегося в состоянии смерти, и никак по-другому.

Но другая сторона – вот это течение символических смыслов через индивида – это и есть то, что Фройд называл «желание». Это то, что никакого отношения к обычному пониманию сексуальности не имеет. И вот это течение желания, которое превышает размерность жизни человека от рождения до смерти и сменяющих его поколений в не меньшей степени – обладает терапевтическим эффектом, вот что обнаружил Фройд. Оно убирает разделение между соматикой и психикой и конфликт между ними. И оно же делает своего рода экзистенциальную терапию в том смысле, что устраняет в не меньшей степени череду неприятных, а иногда и катастрофических событий, которая является следствием отчуждения, отбрасывания человеческой психокой потенциала бессознательного, сопротивления ему. Вот какова задача и цели анализа. И что стоит за бессознательным.

Проблема в том, что наследовали этой мысли Фройда единицы. Например, такой замечательный аналитик, фактически никому не известный, как Виктор фон Вайцзеккер (дядя федерального президента Германии в 1984-1994 гг.) в своей работе «Патософия».

Желание – это раскрытие идущих из бессознательного через состояние смерти смыслов, которые преодолевают человеческую конечность. То есть, это желание, которое никогда не удовлетворяется и разворачивает самого человека за пределы своей смертной ограниченной участи.

Цитируя Бродского, «Не поэт пишет стихотворение, а стихотворение пишет следующее стихотворение посредством поэта» – вот пример психоаналитического понимания желания.

Не в быту, а в надколлективном, надсмертном измерении таким образом разворачивают свою жизнь отдельные индивиды, преодолевая тот глухой запрет доступа к смерти, который обнуляет его повселневную жизнь – потому Фройд и называл ее паталогической, поскольку жизнь человека, подходящая к смертному концу, перед ним обнуляется даже для религиозного человека. Потому что, как правило,

религии дают общий для всех рецепт. А всеобщий на всех рецепт – это рецепт для живых. Связанных такой-то общностью. В смерти нету общности. В смерть каждый входит сам.

Что такое состояние смерти? Это способность отбрасывать привычные идентичности. Именно с этой способностью связан «иннервационный ключ», важнейший принцип Фройда, о котором практически ни один психоаналитик не знает. В том числе и, как я имел «счастье» убедиться, руководство Международной психоаналитической ассоциации. Была у меня беседа в далеком 2000 году. Конечно, для них же Фройд это прошлое – вот Мелани Кляйн это пожалуйста. Там заправляют клейнианцы со своей вульгарной пародией на психоанализ, который сводится к «мама-папа-сиськи-письки». Зато это просто: думать не надо, выходить за пределы не надо. Сказал: «Это проективная идентификация», — и все сразу умиротворяется. Знаете, либо проективная, либо идентификация.

Мелани Кляйн была гениальным практиком и отвратительным, тупым теоретиком, не способным к символической работе и к теории. Так бы и оставалась клиницистом – но нет, ей захотелось славы, славы Фройда, при полном отсутствии его образованности. Вот мы и получили современный психоанализ – то есть, сведение все в буквальном смысле к физиологии. Это конец анализа – не в смысле завершения, а в смысле его разрушения.

Задача и Я как персоны, как идентичности, и Сверх-Я как культурного штампа, в том, чтобы не допустить состояния смерти. Чтобы вытеснить, а еще лучше – отбросить любой контакт с бессознательным и его свободными ассоциациями.

Интересно происходит со сновидениями: прикасаемся ли мы в этот момент к Нечто? Первая книга, по которой стал известен анализ – это «Толкование сновидений». И Фрейд говорил, что «сновидения есть королевская дорога в бессознательное». Но есть еще один нюанс. Фрейд ненавидел кино. Он считал, что состояние сновидений, которое является штампованным для всех, вытесняет собственное сновидение. А сейчас уже мы живем не в мире кинематографа, мы живем в мире виртуальных реальностей, в которых все неизмеримо хуже, чем в период господства кинематографа. И в этот период мы практически все время пребываем в состоянии сомнамбулического сновидения – мало того что сновидения, так еще и не своего, вот в чем беда! И поэтому нужно теперь еще и пробиться к собственному сну, вот до чего дошло дело! Как это было у замечательного питерского юмориста Кнышева: «Большинство людей рождаются и умирают, так и не приходя в сознание».

Можно ли соприкоснуться с Нечто в психозе? Если психоз попадает в диагностическую сетку, то нет. Задача помещения его в эту сетку как раз в том и состоит, чтобы тоже существовать как форма отбрасывания бессознательного. А если кому-то чудом удавалось не попасть в эту сетку, то рождались такие гениальные феномены, как теория множеств Георга Канта, которая создавалась именно тогда, когда он страдал приступами шизофрении. Бог миловал его не попасть в клетку диагностики.

А то, что называется в МКБ диагностическим психозом – это есть способ, как и другие, со своей спецификой, защиты от бессознательного.

Почему вообще мы защищаемся от бессознательного? Потому что это страшно. Потому что целостная человеческая идентичность исчезает, это смерть. А смерть страшна для индивида. Проиллюстрирую это цитатой из рассказа «Голубой» Юрия Мамлеева: «И Николай пошел. И сразу черный ужас заморозил его. Вернее, он сам превратился в один ужас. Он шел и шел, точно охваченный невидимым, не от мира сего, холодным и жестоким течением. Если бы не это течение, ужас убил бы его тут же на месте или отшвырнул бы в сторону, как тень, превратив в черную бессмысленную жужжащую муху. Но он двигался к дверке, уже превращенный в нечеловека, тихо волоча свои ноги, как латы.

И вдруг — по мере приближения — ужас стал превращаться в нечто другое, но это было  еще  невыносимее  любого  ужаса, внушенного когда-либо людям, чертям или духам на этой земле. «Этому» не было слов, и любое безумие было только нежным шелестом утренних трав по сравнению с этим».

…Понятно, почему от такого хочется бежать?

Как при этом дать волю желанию, его культивировать – для западного человека для этого и был создан психоанализ.

Олесь Манюк

Читайте также статью этого автора о Станиславе Леме: «Не прошло еще время ужасных чудес»