Хотя «большое видится на расстоянье», оно неизбежно складывается из мелочей. Их необходимо замечать, о них необходимо говорить без недомолвок. Когда биография великих творцов опускает подробности их жизни — становится чертовски обидно; так редко люди создают что-то действительно стоящее, а о них говорят в формате ведомости: «был», «решил», «сделал». Отказ от сухих списков его заслуг в пользу нарратива — шанс для читателя самостоятельно обосновать мотив каждого Капицевского «решил» и «сделал».
Когда Пётр Леонидович произносил свою торжественную речь на церемонии вручения Нобелевской премии, то упомянул, что все исследования, за которые он получает награду лишь в 1978 году, были проделаны десятилетиями ранее. В начале тридцатых Капица стоял у самых истоков своей работы в области низких температур, имел собственную лабораторию, а значит, практически неограниченную свободу. Позднее он назовет этот период своей жизни «потерянным раем», который будет всеми силами пытаться воссоздать на родине для своих учеников. В основе «рая» лежит «конструктивное творчество», ставшее одним из столпов «системы Физтеха»: это касалось отнюдь не только процесса обучения, но и всей студенческой жизни в целом. Что же помогло ему столь безошибочно сформулировать принципы, которые живы до сих пор? Разумеется, личный опыт и умение его анализировать.
Сэр Эрнест Крокодил
Казалось бы, за Капицей никогда не замечалась тяга к зоологии, но был в его судьбе один персонаж, после встречи с которым Пётр Леонидович не мог не окрестить его таким «зеленым и зубастым» прозвищем. К сожалению, сохранилось мало материалов, посвященных английской биографии Капицы, однако Крокодил родом именно оттуда. Крокодил — это ученый с большой буквы, как и сам Капица. Крокодил — это лауреат Нобелевской премии по химии 1908 года. Крокодил — это Резерфорд.
Дело было совершенно не в больших клыках или повадках хищника, хотя поначалу Эрнест Резерфорд, руководитель Кавендишской лаборатории, и впрямь не расплывался в гостеприимной улыбке перед молодым советским физиком. Каменные стены старинного Кембриджа от такого приема казались Капице еще мрачнее, чем в действительности.
— Чем вы будете платить за учебу? — скептически поинтересовался Резерфорд.
— Мне платят жалование.
В 1921 году Ленин командировал группу передовых советских физиков, а среди них и Капицу, в Англию с целью «восстановления научных связей». Пётр Леонидович стал руководить закупкой промышленного оборудования, так что имел вполне благонадежный источник дохода.
Мечта посещать лекции и стать, наконец, своим в Кавендишской лаборатории была уже на расстоянии протянутой руки, так как даже Иоффе, его наставник из Политехнического института, этому всячески способствовал. Но фигура Резерфорда опять выросла на входе в исследовательский институт:
— Это невозможно, штат укомплектован. В нем уже ровно тридцать один человек.
Капица быстро нашелся:
— Скажите, пожалуйста, профессор, какова точность ваших работ?
— Пять-семь процентов. А в чем, собственно, дело?
— В таком случае вы можете допустить подобную погрешность и в комплектовании штата — в случае со мной.
Резерфорд про себя усмехнулся: «Даже здесь торжество мысли, способность все предусмотреть». «Ладно, оставайтесь!» — прогремело наконец над головой оцепеневшего в ожидании Капицы. Вся аристократически-консервативная Англия того времени трепетала при одном упоминании о «большевистской агитации», поэтому дабы подшутить над ней, на правах притворно-грозного директора Резерфорд добавил: «Но если вы вместо научной работы будете заниматься коммунистической пропагандой, я этого не потерплю!»
На дворе стояло 22 июля 1921 года.
«Почему меня приняли? Я до сих пор этого не знаю. Я как-то спросил об этом Резерфорда. Он расхохотался и сказал: «Я сам был удивлен, когда согласился вас принять, но, во всяком случае, я очень рад, что сделал это…»
(из писем Капицы матери Ольге Иеронимовне, июль 1922 года)
Прослушивание лекций и работа в лаборатории сопровождались периодической проверкой накопленных знаний. Первый экзаменатор Капицы был лишь на три года старше его самого — только что ставший доктором физических наук Джеймс Чедвик. Через одиннадцать лет после описываемых событий, здесь же, в исследовательском институте Кембриджа, благодаря Чедвику впервые заговорят о нейтроне. Но и Пётр Леонидович не отставал. Поставил весьма своеобразный для здешних мест рекорд, после чего приковал к себе множество любопытных взглядов, в том числе и взгляд Резерфорда: сдал физический практикум за две недели вместо положенных среднестатистическому студенту двух лет.Что еще скрывается за этим рвением? «Отец» ядерной физики принялся наблюдать за дарованием из Страны Советов: ему было невдомек, что на его глазах трудится будущий любимый ученик, друг, шафер на свадьбе Чедвика — но не сейчас, должно пройти время…
Минуло десять лет, и вот сэр Эрнест уже вовсю помогает Петру Леонидовичу в оснащении Мондовской лаборатории, ставшей самой современной из всех, что на тот момент существовали в Кембридже, первой собственной лабораторией Капицы.
«…В Кембридже была все же одна дорогостоящая лаборатория, оборудованная по последнему слову техники. Я имею в виду лабораторию русского физика Капицы, создавшего специальные мощные генераторы, которые замыкались накоротко, создавая токи огромной силы …»
(пишет «отец кибернетики» Норберт Виннер в книге «Я — математик»)
Резерфорду пришлось немало похлопотать, чтобы Королевское общество рассталось с 15 тысячами фунтов стерлингов и вложило их в новое детище науки. Когда же он добился своего и в феврале 1933 года состоялось торжественное открытие лаборатории, в дверной скважине щелкнул и провернулся ключ в виде золотого крокодила, а тем временем по торцевой стене, бороздя кирпичную кладку, полз такой же, но восьми футов в длину. На свои собственные средства Капица заказал «зубастый» барельеф у известного тогда скульптора Эрика Гилла.
Непосвященным в дела лаборатории это показалось странным, но все «домашние» были в курсе: коллеги Петра Леонидовича, да и сам Резерфорд. Получив от них объяснение, что, дескать, крокодил для Капицы — это воплощение его кембриджского наставника, гости лаборатории пришли в ужас. А объяснения у Капицы заготовлены — проще некуда: крокодилы не умеют пятиться назад.
«Это животное никогда не поворачивает назад и потому может символизировать Резерфордовскую проницательность и его стремительное продвижение вперед».
Пётр Капица
(По материалам из журнала «Наука и техника»; автор: Евгений Добровольский, 1976 год)
Птица
Возможно, для других Капица был уважаемым академиком, почетным членом Королевского общества, но для нее — «Птицей-Капицей». Прозвище стало обиходным с ее легкой руки: стоило читателям только заглянуть в дневники эмигрировавших друзей Петра Леонидовича, как им навстречу выпархивала целая стая.
Если он и был птицей, то точно редкой, незаурядной. Ему ничего не стоило взвиться вверх по фонарному столбу посреди Парижа и повиснуть там, на высоте, глядя вниз на ее реакцию. Но Аня Крылова и бровью не повела, не была шокирована выходками молодого советского физика, что, впрочем, всегда ужасно его радовало.
Она и сама охотно устраивала фокусы. Как-то однажды администратор гостиницы, в которой Аня остановилась, пожаловался Капице, что «мисс много шумит». Оказалось, шкаф в ее номере мешал ей «смотреть на великолепный пейзаж», и она просто сдвинула преграду. «Что ж, — улыбнулся Капица, — мне под стать».
Когда они наконец простились на вокзале Виктории в Лондоне, то из окна уплывающего поезда фигура Птицы показалась Ане как будто бы меньше: печальный и нахохлившийся, он одиноко стоял на перроне.
Птица прилетел за ней в Париж на следующий же день.
Даже при регистрации брака в советском посольстве Петр Леонидович позволил себе «удачно» сострить: дама, принимавшая у молодожен заявление, в юморе ничего не смыслила — когда Капица сталкивался на своем пути с такими непонятливыми созданиями — шутил с особым смаком. После того, как его с Анной Алексеевной записали, он взглянул на даму с веселым нетерпением: “Ну, теперь вы нас три раза вокруг стола обведете?” Церковная подоплека возмутила даму, она тут же решила, что Анне Алексеевне с Капицей будет житься очень худо. Поэтому незамедлительно дала молодой невесте совет: «если что, приходите к нам жаловаться». Птица был весьма озадачен: его простодушие и чувство юмора не нашло здесь почитателей, как находило везде. «Благословение» обиженной особы они запомнили на всю жизнь.
(По материалам из документального фильма «Опыт постижения свободы»; режиссер: Григорий Илугдин)
«Kapitza — Zustand»: «Состояние Капицы»
«Сейчас я хочу идти по Вашим стопам и, если возможно, перейти в так называемое «Kapitza — Zustand» («состояние Капицы»), то есть жить за границей с советским паспортом», — писал в одном из своих писем к Капице Георгий Антонович Гамов. После он в «firm expressions» попросил Москву о продлении его командировки на год и не вернулся.
Кремль быстро отреагировал на бегство: запретил выезд из страны всем гражданам без особого разрешения ЦК. Петр Леонидович тогда жил в Англии, и ему стали приходить письма, всячески отговаривавшие его от очередного приезда в СССР на время отпуска. Большинство из них говорили загадками: «погода не задалась», «ожидается вспышка эпидемии гриппа». Но было все же одно письмо, от Алексея Николаевича Крылова, написанное и отправленное по его личной просьбе знакомым — академиком, о том, почему в действительности не нужно было приезжать.
Капица, находясь за тысячи километров от своих предупредительных друзей, не смог расслышать лязг железа. Он и его жена не боялись ехать туда, где им всегда были рады, поэтому летом 1934 года на машине через Норвегию они вернулись в СССР. А когда Петр Леонидович засобирался обратно, его выездная виза была аннулирована, занавес громыхнул за его спиной.
Анне Алексеевне позволили вернуться в Англию, так как там ее ждали дети. А он остался один в пустой квартире. К такому ли «состоянию Капицы» стремился Гамов? Нет, но именно Джордж, как его звали уже в США, стал первым, кто заставил правительство недоверительно взглянуть на советских ученых, работавших за границей. Теперь каждый второй из них считался потенциальным «невозвращенцем», поэтому легче было всех их водворить обратно на родину.
В отрыве от Мондовской лаборатории Капице было невыносимо думать, что он оставил свои успешно продвигающиеся исследования в области сильных магнитных полей и низких температур, что все без него заглохнет. Поэтому он стал самозабвенно искать альтернативу и, как ему казалось, нашел ее в физиологии, став ассистентом известного советского вивисектора Ивана Павлова.
Но затем яростный поиск сменился почти годичным бездействием, опустошением, какое сопутствовало ему 16 лет назад, когда в несколько месяцев от испанки умерла вся его первая семья. В 1919 году, заболев первым, ушел из жизни его отец, в тот же год умер сын. Вскоре после трагедии в измученном от болезней Петрограде у него родилась дочь, а через два дня с разницей в несколько часов скончались сначала жена, потом — новорожденная, две Надежды.
Все эти даты, одну за другой, он записывал на корочке маленькой книжки, как рубцы, как болезненные отметины, но для записи об утрате лаборатории там уже не было места. Не было оттого, что она все еще действовала, ее можно было возвратить.
«… Та же апатия и то же отсутствие желания жить. Но я спасся тем, что намеренно заставлял себя не думать о прошлом. Я запрятал все письма жены, не ходил на кладбище, спрятал все ее портреты, одним словом, все-все, что могло бы мне напомнить о прошлом…Вот так же я поступаю и сейчас. Все, что мне напоминает мою работу, прерванный клубок моих мыслей, я избегаю. Поэтому мне очень легко заниматься физиологией, органической химией и биохимией. Но на физике, пока моя лаборатория не прибудет сюда, надо поставить крест»
(из письма жене Анне Алексеевне, 8 апреля 1935 года)
Политбюро само занялось этим вопросом в 1935 году: вело диалог с Резерфордом о передаче Мондовской лаборатории СССР и скорейшем ее переносе в только что отстроенный Институт физических проблем, директором которого назначили Капицу. Пока оборудование в Англии готовилось к отправке, Капица сам работал над планом здания института, в котором и должны были поместиться все результаты его многолетних кембриджских усилий. Продумывая схему до мельчайших деталей, он мог создать себе, будущему директору, и своим коллегам оптимальные условия для исследований.
Но, как выяснилось позднее, чего-то все же не доставало здесь в сравнении с той, первоначальной, Мондовской лабораторией в Кебридже, которой, как и его самого, там больше не было. Не доставало оперативности: то, что в Англии он мог решить одним телефонным звонком, здесь утопало в бюрократизме и тянулось месяцами.
«Эти машины не могут работать без Капицы. А Капица не может без них».
Эрнест Резерфорд
Опять пришлось просить о помощи у Крокодила, и не раз, и не два, так как непрерывный научный процесс требовал своего всегда неожиданно и жадно. То, чего он требовал, нельзя было достать нигде по всему Союзу. Это были не подшипники, которые каждым заводом закупались на год вперед, а, скажем, «несколько кружков фосфористой бронзы».
Резерфорд со многим расстался ради помощи Капице. С приборов Мондовской лаборатории он сдувал пылинки и, по словам лаборантов, мог ругаться из-за их порчи, как фермер. Однако когда Петр Леонидович попросил его пойти навстречу в диалоге с полпредом Майским о переносе лаборатории, Крокодил согласился на выдвинутые условия. После стольких жертв — новая череда просьб?
Сэр Эрнест учтиво заметил, что «выдаиванию Мондовской лаборатории» пора положить конец, что он уже ждет, как его будут просить «содрать краску со стен его лаборатории», чтобы покрасить стены в новой лаборатории Капицы. На что Петр Леонидович «с улыбкой» ответил в следующем письме, что все понимает; пытался объяснить, что система снабжения заводов и лабораторий должна различаться, но здесь, в условиях промышленного роста, все едино.
Холодный тон Резерфорда напомнил Капице времена его освоения Кавендишской лаборатории, когда наставник называл его «надоедливым», а втайне радовался неуемности нового сотрудника. Петр Леонидович после прочтения письма вместо досады вновь почувствовал прилив счастья, как тогда, разъезжая по Англии на мотоцикле и не боясь оставаться на пустынной дороге в одиночестве, зная, что за ним не следят. «Потерянный рай», — подумал он.
(По материалам из книги «Петр Капица: «Я чувствую себя Дон-Кихотом»; автор: Павел Рубинин)
Победы шахматного короля
После тяжелых трудовых будней в лаборатории Капица любил решать шахматные задачи, эта привычка выработалась у него еще со времен Кембриджа. Там он обыграл всех своих коллег, ловко обхитрил Поля Дирака. В 1923 году он вступил в местный шахматный клуб «Trinity chess club». Это стало последним штрихом в его образе, как со стороны казалось, маститого англичанина: всегда неизменный костюм из твида и трубка в уголке рта.
Английские привычки, как ценный багаж, он бережно увез в Москву, продолжая выписывать сюртуки из Европы, всегда иметь при себе чубук, и, конечно же, играть. Весь «капичник» (шутливое название семинара Капицы в Институте физических проблем) неизбежно попал под влияние своего предводителя: каждый хотя бы раз захаживал в кабинет Петра Леонидовича и сидел с ним во время перерывов за шахматной доской.
Капица терпеть не мог, когда соперник подолгу раздумывал над каждым ходом, делал игру затяжной. В этой неторопливости он всегда угадывал непреодолимое желание обыграть его, именитого академика, и, по его мнению, в ней же терялась вся прелесть игры. Однажды Пётр Леонидович не выдержал и очередному тихоходу заявил: «Шахматы не для того, чтобы выигрывать, а для того чтобы играть!»
Однако сам Капица проигрывать страсть как не любил. Шахматы он считал полноценным отдыхом, который прочищал голову, структурировал беспорядок, принесенный буднями. А вместе с тем шахматы были для него эффективным способом проверить, «не потерял ли он форму». Особенно это было ему необходимо в периоды опалы, когда он был отстранен от всяческих проектов и годами жил у себя на даче, на Николиной горе, в «избе физических проблем».
Обманчивый облик чистокровного англичанина нередко вводил в заблуждение соотечественников Капицы, путешествовавших, как и он, по Европе. Однажды, Петр Леонидович решил посетить кафе «Рижанс» в Париже, где во времена Руссо и Вольтера коротало время общество местных шахматистов.
Один из завсегдатаев кафе, русский эмигрант, подсел за столик к Капице и предложил сыграть. Привыкший к победам среди парижан, он распространил свою самоуверенность и на случай с незнакомцем, однако через несколько ходов его король подвергся мощной атаке.
Встревоженный маэстро вступил в разговор с товарищем, стоявшим неподалеку, разумеется, по-русски, чтобы англичанин ни о чем не догадался:
— Англичанин этот здорово играет! Что посоветуешь?
— Отпросись у него на минутку, а сам уйди через черный ход.
Петр Леонидович с невозмутимым видом отпустил соперника и остался сидеть за столиком.
В тот вечер из кафе по-английски уходили только двое эмигрантов.
(По материалам статьи «Увлечение Петра Леонидовича Капицы», автор: Сергей Гродзенский; кандидат технических наук, мастер спорта)
«Какая стрела летит вечно? — Стрела, попавшая в цель»
Еще в голодные Петроградские годы, будучи студентом Политехнического института, Капица разработал уникальный способ получения сверхтонких кварцевых нитей. Идея блеснула в голове, как яркая искра, а технология была отработана прямо на месте.
В узком коридоре института расстелили бархатный ковер, откуда-то с пыльного городского чердака студенты приволокли игрушечный лук и стрелы: родом из детства. Конец стрелы опустили в раскаленный плавящийся кварц и, не дав ему затвердеть, натянули на луке тетиву. Стрела полетела вглубь темного коридора, оставляя за собой хрупкий, сверкающий непрерывный шлейф, который целым и невредимым достиг пола.
Это была одна из первых попыток Петра Леонидовича в формировании своего уникального научного почерка, то есть сочетания замысла и реализации. Как правило, идея всегда долго обдумывалась, просчитывалась до мельчайших деталей, но в воплощении царил экспромт. Именно поэтому очень многие его опыты выглядели проведенными словно «на коленке».
По крайней мере, так показалось владельцам фирмы «Siemens — Schuckert», когда те попросили Капицу проконсультировать их по одному электродвигателю, который никак не хотел работать. Осмотрев машину, советский гений взял молоток и ударил по коренному подшипнику, раздался лязг, после чего двигатель снова начал работать как надо.
Предприниматели закусили губу: им стало жаль отдавать 10 тысяч марок, обещанные ученому, поэтому они попросили Петра Леонидовича составить письменную калькуляцию. Вскоре получили ответ: «Один удар молотком — одна марка и 9999 марок за то, что знал куда ударить».
Капица действительно сознавал, что точность его инженерных расчетов дорогого стоит, однако волна самодовольства его никогда не накрывала: не было в нем ощущения собственной незаменимости. Напротив, часто просыпалась тревога за свое будущее. В письмах к самым близким Петр Леонидович признавался, что растерян и «скептически относится к своим успехам», не знает, как их понимать: уж не случайность ли все они? Однако вместе с тем он продолжал: «Иногда думаю, что если есть возможность испытать силы на этом поприще, то нужно попытаться — не правда ли?».
И вот началась череда попыток, приведшая его сначала в Кавендишскую лабораторию, потом — в Академию наук СССР. «…С Крокодилом я часто говорю о тебе, он ведь тебя очень любит, а сегодня говорит мне: “В своей работе он человек очень решительный. Если он начинает действовать в каком-то направлении, то сбить его с этого направления невозможно. Я пробовал, но у меня не получилось <…> Он видит только одну цель и устремляется к ней…”»
(От жены Анны Алексеевны Петру Капице, 19 декабря 1934 года)
Довольно долгое время продолжалась борьба между советской физикой и директором Кавендишской лаборатории. Друзья и коллеги Петра Леонидовича ждали его в Ленинграде — он бывал наездами: читал лекции, семинары. Не возвращаться в Мондовскую лабораторию он не мог, так как там было все для свободного полета его мысли. Там его ждал Резерфорд. Он пытался сдвинуть с места глыбу Капицевской непреклонности, но это не возымело действия: тот, как был, так и остался советским гражданином. Петр Леонидович всегда говорил, что «трудится на благо родины там, где для этого есть необходимые условия». Он искал и обрел эти «условия» в своей Мондовской лаборатории.
Резерфорд мог отказать ему в помощи. Берии, желавшему свести с ним счеты, раздавить его как личность, так это и не удалось. В жизни Капицы было немало горестей, но почему же его продвижению по научной стезе так ничего и не сумело помешать? Все словно расступались перед ним, не смея препятствовать его продвижению вперед, сознавая, что если помешают, то это будет чревато упущением чего-то важного: каждое препятствие на пути Капицы — отсрочка очередной научной разгадки на несколько лет.
(По материалам из журнала «Наука и техника»; автор: Евгений Добровольский, 1976 год)
Физтех
Постулаты «Системы Физтеха» были сформулированы Капицей в письме к Сталину в 1946 году:
- тщательный отбор наиболее одаренных и склонных к творческой работе представителей молодежи;
- непосредственное участие в обучении ведущих научных работников в тесном контакте с ними в их творческой обстановке;
- индивидуальный подход к отдельным студентам с целью развития их творческих задатков при отсутствии имеющейся сейчас в вузах перегрузки второстепенными предметами по общей программе и механического заучивания (следствие необходимости массового обучения);
- введение воспитания с первых же шагов в атмосфере технических исследований и конструктивного творчества с использованием для этого лучших лабораторий страны.
В новоявленных принципах сквозила тоска Петра Леонидовича по Кембриджу, где еще в тридцатые годы размещались самые передовые лаборатории в области физики плазмы и ядерных технологий, и более того — студенты не оставались в стороне, они включались в научный процесс беспрепятственно, как когда-то это довелось и самому Капице. Однако тогда к ядерным исследованиям относились довольно прохладно, никто не подозревал, что в будущем военная мощь многих стран будет исчисляться количеством их успешных атомных проектов.
Все в корне изменилось после того, как на Японию в августе 1945 года обрушились «Малыш» и «Толстяк». Желание Капицы предаваться воспоминаниям о Кембридже и воссоздавать его образовательную систему в СССР пришлось, по мнению Берии, весьма кстати: стране нужен был постоянный источник кадров для проекта, которым руководил Лаврентий Павлович. Сложности взаимоотношений Берии и Петра Леонидовича и, как следствие, выход последнего из Атомного проекта не являются центральными темами данной статьи, поэтому они остаются за кадром: общение Капицы с партийным аппаратом — предмет отдельного, крайне щепетильного разговора.
Казалось, претворение в жизнь инициативы Капицы было лучшим решением для Союза в условиях разгоравшейся гонки вооружений, Сталин незамедлительно одобрил предложенную Петром Леонидовичем «систему»: подписал постановление в том же сорок шестом. А на следующий год в стенах бывшего общежития Московского авиационно-технологического института стали проводить первые занятия для студентов физико-технического факультета МГУ.
Город, окружавший первое здание факультета, был тогда довольно молодым — получил свой статус и название всего за девять лет до описываемых событий. Канал Москва — Волга, прорытый около поселка Дирижаблестрой, сделал его объектом куда более значимым, нежели просто местечко, где строили дирижабли для парадов на Красной площади, в 1938 году он стал Долгопрудным.
Несмотря на окончательное базирование Физтеха в Подмосковье, его историческое прошлое уходило корнями в Ленинград. Большинство физиков — участников Советского атомного проекта, а также и многие основатели МФТИ были выходцами из Физико-технического института имени А. Ф. Иоффе, который, кстати говоря, носил название «Физтех» еще задолго до появления на свет своего московского тезки.
После подписания Сталиным постановления спокойной жизни ждать не пришлось. Сначала посыпались доносы на Ландау от преподавателей Московского университета, потом — жалобы со стороны лиц, крайне незаинтересованных в расширении Физтеха. Основатели действительно стремились привлечь на Физтех как можно больше талантливых студентов, и им это удавалось: шла нескончаемая «утечка умов» в новый институт, которую всем негодующим хотелось тут же пресечь. Покровители и ректоры многих московских вузов были на короткой ноге с «верхушкой», кое-кто из них даже был вхож в Политбюро…Под натиском всеобщего недовольства первая попытка построения уникальной образовательной системы обрушилась весной 1951 года.
Казалось, классическая школа грубо вытеснила Физтех, не признав его своеобразной элитарности. Но идеологи системы пожелали продолжать борьбу и обратились за помощью к генералу Петрову. Тому не пришлось долго вводить Сталина в курс дела: было понятно, что инициативу Капицы необходимо восстанавливать и притом не на руинах разрушенного факультета, а сызнова, уже независимо. 17 сентября 1951 года был «окончательно конституирован» Московский физико-технический институт, факультеты которого были отражениями групп распавшегося некогда ФТФ.
Начало было положено. Самый сложный этап — выстоять в первые годы. Далее предстоял упорный труд, попытки отшлифовать пока еще плохо отработанный механизм образовательной машины, чтобы в конечном счете получить то самое — «потерянное» когда-то Капицей, но, к счастью, вновь обретенное.
Автор — Марина Тебенькова, студентка МФТИ, автор научно-популярных статей
Источник: Журнал «За науку»
Автор благодарит Музей истории Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого за предоставленные материалы, в частности, за возможность ознакомления с выдержками из интервью с Петром Леонидовичем Капицей, что является большой редкостью и дает более точное представление о его жизни, нежели все прочие статьи и заметки. Отдельную признательность автор выражает Любови Павловне Скороваровой за помощь в творческой корректировке текста и проверке достоверности используемых исторических фактов.
_____________________________________________________
📩Прислать статью [email protected]
📩Написать редактору [email protected]
✒️Читайте нас на Яндекс Дзен
📩У нас есть страница на Facebook и Вконтакте
📩Журнал «Гранит Науки» в Тeletype
Поделиться ссылкой:
Больше на Granite of science
Subscribe to get the latest posts sent to your email.
