Представляем вниманию читателей выступление доктора экономических наук Поповича Александра Сергеевича, главного редактора журнала «Наука и науковедение», эксперта по формированию и усовершенствованию правовой базы науки, эффективной научно-технологической и инновационной политики государства, главного научного сотрудника Института исследований научно-технического потенциала и истории науки им. Г.М. Доброва НАНУ.
Интересное наблюдение: наиболее весомые достижения экономической науки и менеджмента в последние десятилетия состоялись на стыке экономики и социологии. Они связаны с попытками включить в воспроизводящий экономический процесс так называемые нематериальные активы. Это можно увидеть на примере сбалансированных показателей (Каплан Р., Нортон Д. Сбалансированная система показателей. От стратегии к действию. — М.: ЗАО ”Олип-бизнес”, 2008. — 320 с.) и карты Каплана и Нортона, а также очень модной сейчас процедуры внедрения стратегического управления (см., например: Ансоф И. Стратегический менеджмент. Классическое издание /пер. с англ.под ред. Петрова А.Н. — СПбf.: Питер, 2009. — 344 с. или Попович О.С. Стратегічне управління: курс лекцій. — К. НТУУ “КПІ”, 2011 — 260 с.).
Сюда же можно отнести и концепцию социального капитала. Этот термин в течение последних десятилетий стал чрезвычайно и часто употребляемым. В социологической литературе появились: социальный капитал стрены или нации, социальный капитал общества и много других социальных капиталов. Само по себе это, быть может, и неплохо — как проявление внимания к роли социума. Но, позаимствовав термин капитал у экономистов, социологи стали игнорировать то, что начиная от Адама Смита и Карла Маркса экономисты под капиталом подразумевают не всякое богатство, а только то, которое участвует в экономическом процессе, давая прибыль. Деньги или драгоценности, зарытые в огороде капиталом не являются. Употребление же этого термина по отношению ко всякому важному и полезному фактору влиния общественной жизни начало уже вызывать раздражение некоторых специалистов. Так американский социолог Ди Маджио высказался по этому поводу следующим образом: «Понятие капитала превращается из мощного и точного средства анализа на бессодержательную фигуру речи» (DiMaggio P/Review Essay:On Pierre Bourdieu // American Journal of Sociology/ 1970).
Термин социальный капитал науки появился из работ французского социолога Пьера Бурдье (Bourdieu), который на первом этапе своего исследования социального капитала характеризовал его как ресурсы, основанные на семейных отношениях и отношениях в группе членства (Bourdieu P. The forms of capital // Handbook of theory and research of sociology of Education / Ed. by J/ Richardson/ — New York: Greenwood Press, 1986). То есть, это фактически то, что в нашей стране называлось «влиянием блата» — то есть, не связанных с непосредственным делом факторов. Например, если руководителем аспиранта является известный учёный, или его отец или мать работает в науке – это обеспечивает ему в разы большую поддержку. Мы оценивали это как исключительно негативное явление, а Пьер Бурдье не стал анализировать, негативное оно или позитивное – он констатировал, что это такой фактор, который влияет на судьбу учёного. И что в той или иной форме в разных группах, которые работают в науке, он по-разному влияет, но присутствует везде.
Впоследствии учёный стал рассматривать данный фактор как особый вид символического капитала, основанный на признании и доверии (внутри научного поля). То есть, Пьер Бурдье констатировал, что существует некий виртуальный феномен, который при всей своей явно символической и трудноизмеримой природе имеет свойство трансформироваться во вполне конкретные преимущества, возможности – в конце концов, в реальные материальные ресурсы. Как и другие формы капитала, он может накапливаться, утрачиваться, его можно растерять, его могут даже украсть – при всей его виртуальности. Также он передаётся по наследству – соавторам, ученикам того или иного учёного.
Следующий исследователь, на которого я хочу обратить внимание, говоря о «социальном капитале науки» — также социолог и экономист Джеймс Коулмен (Coleman). Он обратил внимание на то, что действия каждого индивида формируются, направляются и регулируются социальным контекстом – нормами, личным доверием, социальными связями и социальными организациями. Но важны они для функционирования не только общества, а и экономики. Ещё раньше, в 1930 году, о чём-то подобном писал Й. Бен-Порез (Ben-Porath), определяя это как F-связи: семья, друзья, земляки и т.п.
Исходя из этого, Коулмен предложил включить социальный карпитал в структуру факторов производства и определил его как внешние и внутренние связи организации; потенциал взаимного доверия и взаимопомощи, который целенаправленно и рационально формируется в межличностных отношениях: обязательства и ожидания, информационные каналы и социальные нормы. Всё это, по Коулмену, является социальным капиталом.
Он обратил внимание, что все эти виртуальные вещи трансформируются в реальные деньги – в частности, в экономию на страховании и оформлении обязательств. Как пример, он приводил организацию отношений между ювелирами Нью-Йорка на рынке алмазов. Они обратили внимание на то, что колоссальные деньги приходится тратить на то, чтобы дорогие вещи, которые они передают друг другу, страховать: чтобы их никто не украл, чтобы их не подменили. И решили они этот вопрос просто тем, что вытеснили из своей среды, группы тех, кому они не доверяли. То, что они создали сообщество в котором все доверяют друг другу в своём кругу, позволило им сэкономить огромные деньги — по сути превратить социальные отношения, отличающиеся взаимным доверием, — в настоящий капитал.
Сюда же можно включить рыночные преимущества популярных брендов. То есть, даже не качество какого-то товара, а «табличка», то, какая слава о нём идёт, определяет его цену. Иногда совсем не лучшие, а такие же вещи, как и остальные, стоят по этой причине в разы больше.
Также «социальный капитал» трансформируется в сообщества с особо благоприятной средой и сетевые производственные структуры. Появляется возможность влиять на прибыль, на цены с помощью таких виртуальных вещей. В качестве примера, обратите внимание, насколько повысился спрос на услуги Киевгорстроя после того, как они очень интенсивно провели кампанию с акцентом на доверие: «мы вас не подведём, у нас всё очень надёжно».
Приведу определения социального капитала ещё нескольких авторов. Мартин Пелдем (Paldam) пишет, что это социальный клей, который позволяет мобилизировать дополнительные ресурсы отношений на основе доверия людей друг к другу (Paldam M. Social Capital: One or Many? Definicion and Measurement // Journal of Economic Surveys. — 2000/ — Vol. 14. — Issue 5. — P. 629 – 654). Нахапье (Nahapiet J.) и Гошел (Ghoshal S.) в своей работе дают такое определение: социальный капитал – это сумма фактических и потенциальных ресурсов, которые получаются от сети взаимоотношений индивидуумов и социальных групп (Nahapiet J., Ghoshal S. Social Capital, Intelectual Capital and Organzation Advantage // Academy of Management Review. -1998. N 23(2). — P. 242 — 266).
Все эти определения, по сути, с разных сторон подходят к признанию факта: кроме материальных (финансовых, ресурсных и т.п.) факторов и источников прибыли существуют ещё и нематериальные – те, которые определяются социумом, то есть взаимоотношениями людей. Естественно, что, поняв это, люди начинают искать пути, как регулировать эти факторы и как их капитализировать, то есть получить за их счёт реальную и уже целиком материальную пользу.
Мы вместе с коллегами из Белоруссии и Молдовы исследовали эти проблемы в отношении социального капитала науки. Это был совместный проект, поддерживаемый нашим и белорусским Фондами фундаментальных исследований. В нашей первоначальной трактовке мы называли социальным капиталом науки место науки в общественном сознании, реальную включённость научного потенциала страны в её социально-экономическую сферу. Обратите внимание: не конкретного учёного, не конкретного учреждения – а науки в целом. Что тоже трансформируется в реальные ресурсы: в бюджетные ассигнования, в заказы на исследования и разработки, в инновационную культуру общества, в ускорение инновационного развития экономики. Т.е. в каждой стране фактически происходит трансформация авторитета науки и доверия к ней в социальный капитал. Конечно, бывает, что и не трансформируется, но в этом случае капиталом его нельзя называть, тогда это просто потенциал и необходимо предпринимать усилия для его капитализации.
Так или иначе, бюджетные ассигнования зависят от того, как люди относятся к науке – в частности, те люди, которые управляют государством. Хотя мы за то, чтобы влияла не только эта часть общества, а и всё общество в целом.
В одной из редакций закона «Об инновационной деятельности» мы предложили, и тогда было принято, что инновационная культура – это одно из приоритетных направлений инновационного развития общества. Правда, следующая каденция депутат ов выбросила эту строчку – очевидно, не поняли, о чём речь.
Имея в виду эти трансформации, несложно понять, что авторитет науки и учёного как её творца – это не внутреннее дело научного общества, не предмет чьих-то личных амбиций или чьей-то гордости. Это элемент общественного богатства, причём элемент чрезвычайно ценный: им определяется не только доля науки, но и судьба государства, будущее всего народа.
Мы назвали это внешней составляющей социального капитала. В отличие от внутренней составляющей, которой, собственно, занимался Пьер Бурдье.
Исходя из собственного опыта и личных впечатлений, я попытался нарисовать, как могла бы выглядеть кривая изменения социального капитала науки, если бы мы могли найти возможность выразить её в каких-то количественных параметрах.
Как видите, с 30-х годов он безостановочно нарастает. А где-то в 1965 году начинается процесс его торможения, и в конце концов – падение. По непонятным для меня причинам тогда вся пресса Советского Союза набросилась на науку. Началось с публикации в «Известиях», а потом в «Правде» и в областных газетах пошло «развенчивание» учёных: этот негодяй, тот нечестно поступил, тот нечестно защитил диссертацию… Я был свидетелем того, как донецкая газета опубликовала фельетон под названием «Кандидат с метлой». Речь в нём шла о том, как один кандидат наук вместе со своей женой-химиком нашли способ легко помыть стекло теплиц, которые на Донбассе загрязнялись необычайно быстро, причём эта грязь настолько прилипала к стеклу, что чаще всего его приходилось просто заменять. А это было очень дорого.
Так вот он исследовал эти наслоения на стекле, что именно в той зоне, с каких заводов попадает, нашёл оптимальный раствор, потом взял отпуск и с женой помыл теплицы целого комбината! Прекрасное дело, которое дало – если сравнить с теми деньгами, которые он при этом заработал – миллионы прибыли комбинату, вознамерившемуся было уже менять стекло теплиц. Но корреспондент почему-то решил, что это чрезвычайное явление, которого следует стыдиться, что это «унижает достоинство учёного». Мне пришлось быть свидетелем того, как директор этого института (который ныне носит его имя) мучился от того, что вынужден был реагировать на эту публикацию, хотя не видел в действиях своего сотрудника ничего предосудительного.
Потом в 1986 году случился Чернобыль. Доверие к науке было одним из вариантов «верований». Верили в её чудесную магическую силу, часто при этом не понимая, что эта сила на самом деле собою представляет. И вот раз академик Александров, возглавлявший группу проектировщиков ЧАЭС, выступал на телевидении и сказал такие слова: «Я готов своим внукам любимым взять раскладушки и поставить их в зале реактора – абсолютно безопасно там можно спать!» И вот эта «абсолютно безопасная» станция взорвалась. Началась новая волна «медийного мазохизма» (я употребил такое выражение от ощущения, что наше общество получает странное удовольствие, растравливая свои беды и раны).
Ныне покойный сотрудник Главной астрономической обсерватории Шульман говорил: «Это, верно, идёт из школы. Те, кому обучение давалось легко, стали учёными, а одноклассники им завидовали и стали журналистами, чтобы отомстить за те свои переживания».
Далее в снижение уровня социального капитала и статуса учёного как такового включилась ещё одна причина: чрезвычайно низкая зарплата. В 1992 году я работал в Институте физики и получал на должности ведущего научного сотрудника зарплату, которая по тогдашнему курсу соответствовала от 30 до 15 долларов – в зависимости от месяца. И единственное, чего смогли добиться сторонники научно-технического развития, это чтобы в законе было зафиксировано следующее положение: зарплата в науке должна быть выше, чем в среднем по промышленности. Впрочем, эта норма не выполнялась практически никогда… это уже специфика нашего государства, у нас нередко исполнительная власть на законы не обращает внимания.
Другой фактор – падение спроса на научные разработки в связи с кризисом в экономике.
Свою роль сыграло и наступление лженауки на общественное сознание. Этот процесс происходил с двух сторон. С одной стороны, причиной стал рост клерикализма, распространение верований чисто церковных. Должен сказать, что данное явление всегда наблюдается, когда люди взволнованы и не знают, что будет дальше, хочется на кого-то переложить свою ответственность за то, что будет завтра – поэтому легко поверить в Бога.
Падение авторитета науки в обществе сопровождалось и снижением интереса к ней, это обусловило падение тиражей научно-популярных изданий. В какой-то мере, их можно рассматривать как косвенный количественный показатель, которым можно «измерить» отношение к науке.
По библиотечной подшивке журнала «Наука и жизнь» я проследил динамику его тиражей. Это специфический журнал, который когда-то возник как журнал для школьников и должен был приохотить их к занятию наукой. Но где-то в 60-е годы редакция решила проанализировать состав подписчиков, которые их журнал покупают, и была очень удивлена. Выяснилось, что да, есть школьники, школьные библиотеки – но основное количество экземпляров выписывают работники науки и инженеры. По той причине, что наука сильно «разветвилась» и сильно увеличилось количество специальных журналов, очень часто терминология соседних наук непонятна учёным из другой отрасли, а потребность в межотраслевом общении вырастала, учёные стали выписывать «Науку и жизнь» как средство межотраслевого общения между учёными.
После этого исследования редакция изменила политику журнала, стала больше привлекать к написанию статей ведущих учёных – и тираж к 1980-м превысил три миллиона! В нашей лаборатории желающих подписаться на журнал всегда было раз в 5-6 больше, чем давали возможность подписки (это объясняли тем, что надо экономить бумагу, которой не хватает в стране). А после Чернобыльской катастрофы тираж, как видите, резко упал.
Аналогичная кривая описывает и тираж другого весьма популярного журнала «Знание – сила».
И что удивило и обрадовало — обе похожи на мою, выдуманную кривую. А был ещё украинский журнал «Наука і суспільство» — тут тенденции те же, хотя можно найти особенности, связанные с политикой журнала.
А за последние годы, после 90-х, эти тиражи уже и не поднялись. Я не делаю однозначных выводов, что на это повлиял исключительно социальный капитал науки, нет. Кроме того, что упало доверие к науке в определённой степени, это связано ещё с возможностями подписки, которая стала дорогостоящей сравнительно с нашими зарплатами.
Итак, наблюдается соответствие тиражей научно-популярных журналов той условно-иллюстративной кривой, которая была показана раньше. Таким образом, мы имеем ещё одно подтверждение катастрофического падения социального капитала науки в странах СНГ. Хотя определённое разочарование есть и в других странах, это мировая тенденция. Дело в том, что некоторых достижений науки люди боятся, и небезосновательно. Наука приносит не только пользу.
Вот интересные данные опросов: в США, Китае, Южной Корее, Японии и странах Западной Европы 91% согласились с утверждением, что «наука и технологии делают нашу жизнь более здоровой, лёгкой и комфортной», в России же таких оказалось только 50%.
Обращает на себя внимание и то, что всего 7% украинцев считают выдающегося учёного успешным человеком. Всё-таки успешный человек у нас это тот, который обеспечен материально; учёный, к сожалению, у нас не в таком положении.
Эти опросы проводились лет 10 назад, но мало что с тех пор изменилось. Я считаю, что падение социального капитала науки является национальной трагедией. Если мы не сломаем эту угрожающую тенденцию, не стоит надеяться на достойное будущее Украины.
В эпоху, когда в мире происходит глобальный процесс построения общества, которое базируется на знаниях, СМИ продолжают презрительно насмехаться над наукой, а научное сообщество – наблюдать, как его доводят до деградации и руины, и как-то не особо проявляет активность по защите своих позиций.
Вместе с тем, мы проводили исследование, кому верят студенты наших вузов – преимущественно, киевских, хотя был и Львов, и Каменец-Подольский. И вот что получилось: больше всего респондентов — 96,8% — доверяют своей семье. На втором месте – 70,7% — науке! Далее места распределились так: церковь, СМИ, правоохранительные органы, общественные организации, местные органы власти, Верховна Рада и Президент.
Всё-таки для молодёжи доверие к науке, оказывается, выше всех других институтов — это вселяет определённые надежды на то, что ситуация в нашей стране может измениться к лучшему.
И все же есть все основания утверждать, что проблема катастрофического падения социального капитала науки очень недооценивается в нашем обществе. От некоторых граждан и, как это ни удивительно, политиков можно услышать даже «смелые и оригинальные» вопросы типа: «А нужна ли нашей стране такая большая наука?!.» По-видимому, они не знают, что от «большой науки», которая действительно была в Украине к началу девяностых годов вполне на европейском уровне и соответствовала среднеевропейским стандартам научного обеспечения инновационного развития экономики (её оценивают по количеству исследователей, приходящихся на миллион населения страны), у нас осталось уже меньше одной пятой части. «Ничего, станем богаче, будут деньги — поддержим и науку» — парируют они, не зная и не желая знать, что мы провели прогнозно-аналитические исследования, результаты которых свидетельствуют: научный потенциал страны вышел на стадию, когда даже для того, чтобы прекратилась его деградация, необходимы экстраординарные усилия в течение более пяти лет. А для выхода на уровень европейских стандартов — несколько десятилетий.
Из всего вышеизложенного, осмысления сущности социального капитала науки, вырисовываются для нас по крайней мере три проблемы:
- необходимость его наращивания,
- наобходимость капитализации доверия к науке,
- необходимость его более эффективного использования.
Что касается наращивания социального капитала науки, то тут, несомненно, надо значительно больше внимания уделить его внутренней составляющей – атмосфере в научных коллективах, академической доброчестности и т.п. Это будет, кстати, и уменьшать количество поводов для «газетного мазохизма», поскольку, как бы я его ни называл, немало фактов там подтверждалось. Очень плохо, что это влияло на авторитет науки в целом, но факты есть факты.
Внешняя составляющая очень зависит от уровня поддержки науки, но и сам этот уровень тоже зависит от наличия социального капитала – от доверия людей к науке. Один из главных вопросов здесь – уровень популяризации. Дело в том, что очень мало, к сожалению, популяризацией науки занимаются сами учёные, а если и занимаются, то не всегда эффективно. А журналистская популяризация иногда сводится к тому, чтобы просто «поразить». Традиционно присущая журналистам любовь к сенсациям заставляет их представлять результат так, чтобы читатель был «огорошен». Приблизительно в таком ключе: «это очень сложно, вам этого не понять – но такие уж чудеса делают!».
Так вот, это не популяризация, а запугивание. Авторитет, созданный на вере в научное чудо, очень легко развенчать. Здесь у нас есть все основания рассчитывать и на влияние литературы, кино, театра. Ведь мы прекрасно помним времена, когда ученый был главным героем хороших книг, наиболее популярных фильмов и пьес. Очень способствовала наращиванию авторитета науки научная фантастика. Но сейчас её место все больше занимает жанр, получивший название «фэнтези», который не ограничивает выдумку какими бы то ни было научными представлениями. Такие произведения размывают научное мировоззрение, поэтому они просто вредны.
Теперь по поводу более эффективного использования социального капитала. Студенты, как я уже говорил, очень положительно относятся к науке, хоть и не считают, что это профессия прибыльная (даже учёные часто не агитируют своих детей идти в науку). Но очень интересен пример Франции. В начале 2000-х годов там тоже был период некоторой либерализации и экономики, и госуправления – и на фоне этих либеральных идей стало резко падать финансирование науки. Так учёные Франции сумели организовать такое мощное общественное движение, которое заставило правительство, начиная с 2006 года, существенно повысить финансирование науки и её поддержку! У нас, к сожалению, этого не сделано.
Сейчас крайне мало привлекают науку к экспертизе политики. А ведь это чрезвычайно важно. В первом составе парламента независимой Украины было очень много представителей науки: академиков, член-корреспондентов, докторов. Но после этого их количество там всё уменьшалось и уменьшалось: нету интереса у настоящих учёных идти в парламент. Точно так же, как нету и механизмов организовать какое-то влиятельное общественное движение в пользу науки.
К этому прямо примыкает необходимость всё-таки разъяснять роль науки в современном мире. Дело в том, что сегодня не имеет шансов на развитие та страна, у которой отсутствует инновационная составляющая развития экономики, а таковая немыслима без науки.
А<em>лександр Попович</em>
<em>д.э.н., Заслуженный деятель науки и техники Украины</em>
