Сегодня мы публикуем третью часть статьи Джона Зерзана «Время и с ним несогласные». В ней американский философ и социолог чешского происхождения – ныне здравствующий, кстати – излагает свои наблюдения о связи времени и языка, времени и культуры, времени и истории – ставя между ними, по сути, жирный знак равенства. Предыдущий раздел статьи читайте здесь.
«Время – это совокупность происшествий», как о нём говорил Эпикур. Но если присмотреться поближе, то его происхождение окажется не столь таинственным. Многим казалось, что на самом деле понятия «прошлого», «настоящего» и «будущего» скорее лингвистические, чем фактически или физически существующие. Например, теоретик неофрейдизма Лакан решил, что ощущение времени – это, в сущности, результат языка. Человек без языка, скорее всего, не будет чувствовать течения времени.
Р.А. Уилсон (1980) подобрался куда ближе к сути, предположив, что язык был рождён необходимостью выразить символическое время. Госсетт (1972) выдвинул аргумент, что в индоевропейских языках система грамматических времён развивалась одновременно с осознанием всемирного и абстрактного времени. Границы времени и языка совпадают друг с другом, как решил Деррида: «Быть в одном значит быть в другом». Время – символический конструкт, который непосредственно предшествует всем остальным конструктам и нуждается в языке для воплощения себя в жизнь.
Поль Валери (1962) рассматривал момент, когда биологический вид впадает во время, как свидетельство отчуждённости от природы: «В качестве, так сказать, злоупотребления человек создаёт время». До этого падения, в эпоху без времени, которая длилась подавляющую часть нашего существования как людей, жизнь, по замечанию многих, имела ритм, но не прогресс. Это было состояние, когда «душа могла собраться во всей своей полноте», по словам Руссо – в отсутствие временных ограничений, «где время ничто для души». Активности, обычно игрового характера, были отправными точками до времени и цивилизации, природа подавала необходимые сигналы, никак не зависимые от «времени». Человечество, должно быть, осознавало воспоминания и цели ещё задолго до того, как были чётко обозначены различия между прошлым, настоящим и будущим (Фрезер, 1988). При этом, по оценке лингвиста Уорфа (1956), «дописьменные (примитивные) общины далеко не менее рациональны, среди них можно увидеть человеческий разум, действующий на более высоком уровне рациональности, чем среди цивилизованных людей».
Усердно спрятанный ключ к символическому миру – это время. Это оно находится у истоков нашей символической деятельности. А значит, время порождает первое отчуждение, путь в сторону от первобытной целостности и полноты. «Прочь из одновременности опыта, событие Языка – это выход в линейное время», говорит Чарльз Симик (1971). Исследователи вроде Зохара (1982) считают, что способности к телепатии и предвидению были пожертвованы во имя эволюции в символическую жизнь. Если это звучит слишком фантастически, то здравомыслящий позитивист Фрейд (1932) рассматривал телепатию как вполне вероятный «первоначальный архаический способ, посредством которого индивиды понимали друг друга». Если восприятие и апперцепция времени имеют дело с самой сущностью культурной жизни (Гуревич, 1976), то появление чувства времени и сопутствующей ему культуры означает ни что иное, как истощение, даже обезображивание временем.
Последствия этого вторжения времени, осуществлённого благодаря языку, показывают, что последний точно так же «безобиден», «нейтрален» и «свободен от аксиом», как и первое. Время не только лежит в основе, как сказал Кант, всех наших репрезентаций, но из этого следует, что оно находится и в основе нашей адаптации к обедневшему, символическому миру. Наши переживания в этом мире постоянно вынуждены превращаться в репрезентацию, почти бессознательно деградировать в символы и замеры. «Это время, — писал немецкий мистик Майстер Экхарт, — мешает свету пролиться на нас».
Сознание времени – это то, что даёт нам возможность обращаться с окружением символически; без этого отчуждения времени не существует. Посредством прогрессирующей символизации время укореняется, превращается в данность, постепенно стирается из области сознательного культурного производства. Другими словами, «время становится человеческим по мере того, как его внедряют в рассказ» (Рикёр, 1984). Символические надстройки в ходе этого процесса затягивают петлю на шее инстинктивного желания. Репрессия развивает чувство времени, разворачивающихся в одну сторону событий. Непостредственность сдаёт позиции посредникам, которые делают возможной историю – с языком на передовой.
Мы перестаём замечать банальности вроде «время – непостижимое качество данного мира» (Себба 1991). Искусство, число и религия появляются в этом «данном» мире – феномены овеществлённой жизни, отделённые от конкретного воплощения. В свою очередь, эти активно формирующиеся ритуалы ведут, как предполагает Гуревич (1964), к «производству новых символических смыслов, тем самым поощряя время к качественному рывку». Символы – и время, конечно же, в их числе – теперь живут своей жизнью, в этой нарастающей прогрессии, непрерывно взаимодействуя друг с другом. «Реальность времени и существование Бога» Дэвида Брейна (1988) очень показательна в этом смысле. Он приводит аргументы, что это именно реальность времени доказывает раз и навсегда, что Бог существует. Логика цивилизации превосходна.
Любой ритуал – это попытка через символизм возвратиться к вневременному состоянию. Но на практике ритуал – это признак отдаления от такого состояния, ложный шаг, который только уводит от цели. «Вневременность» числа – часть этой траектории, что только фиксирует понятие времени ещё больше. Кажется, что Блюменберг (1983) был прав в своей оценке: «Время не измеряют как что-то, что было всегда, напротив, оно формируется впервые при помощи измерений». Чтобы выразить время, мы каким-то образом должны представить его в количественной форме. Поэтому число обязательно. Но даже там, где время уже появилось, плавно разделяющееся социальное существование прогрессирует в своём овеществлении исключительно благодаря числу. Чувство течения времени не так остро, например, среди племенных народов, которые не отмечают его часами или календарём.
Изначально, на древнегреческом, «время» означало ни что иное, как «деление». Если к нему добавить число, деление и отделение станут куда убедительнее. Нецивилизованные люди зачастую верили, что подсчёт живых существ «приносит неудачу», и в целом отказывались перенимать эту практику (например, Добрицхоффер, 1822). Восприятие числа было далёким от спонтанного и неизбежного, но, по словам Шиммела (1992), «уже в ранних цивилизациях чувствуется, что числа – это реальность, они как будто имеют магнитное силовое поле вокруг себя». Неудивительно, что среди древних культур с очень активно развивающимся чувством времени – вавилонской, египетской, культурой майя – мы видим, что числа ассоциировались с божествами и ритуальными обрядами (Барроу, 1992).
Намного позже часы, анфас из чисел, подталкивали общество выделять опыт времени и выражать его количественно ещё точнее. Каждый взгляд на часы – это некое измерение, подключающее смотрящего к «потоку времени». И мы слепо обманываем себя, что знаем, что такое время, поскольку знаем, который сейчас час. Если покончить с часами, напоминает нам Майкл Шаллис, объективное время также исчезнет. Что ещё важнее, если покончить со специализацией и технологией, мы избавимся от отчуждения.
Математизация природы была почвой для зарождения науки и современного рационализма на Западе. Всё это было вызвано спросом на число и измерение на фоне соответствующих учений о времени, служащих меркантильному капитализму. Продолжительность числа и времени в виде геометрического места точек стала основой для научной революции, которая отражала девиз Галилея: измерить всё измеримое, а что неизмеримое – сделать измеримым. Математически делимое время незаменимо для покорения природы и даже для самых элементарных знаний в современной технологии.
С этого момента символическое время, опираясь на числа, стало сокрушительной реальностью, абстрактной конструкцией, «отдалённой от и даже противоречащей каждому внутреннему и внешнему опыту» (Шамози, 1986). Под его давлением деньги и язык, торговля и информация всё менее различимы, а разделение труда всё более строгое.
Символизировать значит выражать осознание времени, так как символ воплощает структуру времени (Дарби, 1982). Ещё точней формулировка Мерло: «Понять символ и его становление значит уловить краткую историю человечества». Противоположность этому – жизнь нецивилизованного индивида, живущего в переполненном настоящем, которое не уменьшить до отдельного момента математического настоящего. Когда непрерывное «сейчас» сменилось растущей зависимостью от систем значимых символов (языка, числа, искусства, ритуала, мифа), оторванных от «сейчас», тогда следующая абстракция – история – начала своё развитие. Историческое время не более характерно реальности и не в меньшей степени навязано ей, чем ранние, ещё не такие совершенные формы, как существующие сейчас.
Во всё более искусственном контексте новые символы обретает и астрономическое наблюдение. Если когда-то им занимались просто из любви к делу, сейчас его используют, чтобы составить расписания ритуалов и координировать действия комплексного общества. С помощью звёзд год и его составляющие служат орудием организованной власти (Лич, 1954). Формирование календаря – это основа для формирования цивилизации. Календарь был первым символическим артефактом, который регулировал социальное поведение через ведение учёта времени. И речь идёт вовсе не о контроле времени, а о прямо противоположном явлении: время контролирует нас, замыкая в мире самого настоящего отчуждения. Достаточно вспомнить, что наше слово «календарь» произошло от латинского kalendae – первый день месяца, время рассчитаться с долгами.
Продолжение следует…
Читатйте первую часть статьи «Время и с ним несогласные»
Читайте вторую часть статьи «Время и его противоречия»
Наш канал Телеграм:
https://t.me/granitnauky
