Бюрократия и научно-техническая политика

Как и обещали, мы публикуем сегодня окончание главы из книги Александра Сергеевича Поповича «Научно-технологическая и инновационная политика: основные механизмы формирования и реализации» (2019 год, Институт исследований научно-технологического потенциала и истории науки им. Г.М. Доброва НАН Украины). Перевод на русский язык – «Гранита науки». Представив общие характеристики бюрократии и выведя усреднённые черты бюрократизированной личности, рассмотрев особенности бюрократического существования в Украине, автор в данном разделе пристальнейшим образом рассматривает влияние бюрократии на украинскую науку.

Свойственный бюрократическому типу мышления консерватизм и примитивный прагматизм, естественно, во все времена сами по себе были препятствиями для осуществления конструктивной научно-технической политики. История формирования и реализации такой политики в независимой Украине подтверждает, что они служат факторами торможения не только прогресса науки как таковой, но и препятствуют формированию благоприятной для инновационного развития экономики социальной среды, нормативно-правовой базы, которая стимулирует такой тип развития. Достаточно вспомнить, как «на смерть» стояли работники Минфина, чтобы не допустить внедрения даже минимального стимула заниматься инновационной деятельностью. Кстати, аргумент, который обычно приводится последним: не должно быть льгот, предоставленных по отраслевому принципу.

Не будем акцентировать внимание на сомнительности этого тезиса самого по себе, хотя тяжело себе представить, как государство сможет осуществлять задекларированную и явно необходимую структурную перестройку экономики, если хоть в чём-то не будет отдавать преимущества тем отраслям, которые должны получить преимущественное развитие в сравнении с другими. Но хочется подчеркнуть, что именно представление о науке как об отрасли, а об инновационном развитии как о частном интересе какого-то одного ведомства – это наитипичнейший пример бюрократического мышления.

Чтобы проиллюстрировать это, нам придётся кое в чём повторить то, о чём говорилось в предыдущих разделах монографии, но под углом зрения роли и ответственности бюрократии и порождённого ею типа мышления. Автор считает необходимым сделать это, считая, что эта сторона вопроса традиционно недооценивается нашей общественностью.

Существует немало примеров того, как бюрократическое мышление на протяжении нашей недавней истории препятствовало внедрению программно-целевого подхода. Назовём некоторые из них.

В 1977 году было принято постановление ЦК Компартии Украины и Совета Министров УССР «О некоторых мерах для дальнейшего улучшения управления научно-техническим прогрессом в республике», которым предусматривалась разработка комплексных программ по внедрению в производство новых видов продукции и прогрессивных технологических процессов, а также научно-технических программ, которые имеют определяющее значение для ускорения научно-технического прогресса в народном хозяйстве республики Нужно сказать, что Госплан Украины был категорически против этого, доказывал, что этого никак нельзя и не нужно делать.

Каким же было всеобщее удивление, когда чуть ли не через неделю после принятия упомянутого постановления Госплан представил на утверждение 79 научно-технических программ! При этом работники этого уважаемого учреждения заявляли, что на следующий год они подготовят не меньше 150 программ.

Однако, как выяснилось, практически никто из исполнителей программных задач понятия не имел о том, что принимает участие в реализации республиканской программы, поскольку формировались они без их участия, на аппаратном уровне. Просто отксерокопировали составленный ранее план наиболее важных научно-технических работ и разрезали с помощью обычных ножниц на отдельные задачи. Потом выбрали и склеили вместе близкие по тематике работы. То, что вышло, перепечатали и назвали программами. Когда же госплановцам поставили вопрос, как же так произошло, что исполнители не знают о своём участии в программах, они возмутились: «Не может этого быть! Ведь раньше их работа имела номер, например, 168, а теперь ей присвоен номер 168-Р, что означает включение в республиканскую программу!»

Это был яркий пример типично бюрократического мышления: отождествление бумаги с действительностью при явном пренебрежении к сути дела и нежелании понимать, что изменения в структуре или в способе написания этой бумаги сами по себе ничего не могут изменить в действительности.

Немало усилий, в том числе с привлечением самого влиятельного в те времена органа – Политбюро ЦК Компартии Украины – пришлось затратить на то, чтобы с 1981 года республиканских научно-технических программ было не сотни, а всего шесть, и чтобы готовились они при участии специалистов.

Прошло время, изменился социальный строй, поменялось не одно правительство, не раз перетасованы структура и функции министерств. И что же? Мы снова вернулись «на круги своя» в уровне понимания программно-целевого подхода. В 90-е годы мы снова имели сотни научно-технических программ, которые никого и ни к чему не обязывали. Они были созданы бюрократической мыслью новых и старых аппаратчиков, способ мышления которых сохранился в своей первозданной нерушимости, пройдя через испытания перестройкой и катаклизмами, которых не выдержали государство, не выдержала экономика – а он выдержал!

Против увеличения численности программ бюрократическая логика не возражает именно потому, что в их интерпретации такие программы никого и ни к чему не обязывают. В этом случае они служат прекрасным способом имитации бурной деятельности. Сам же программно-целевой подход как способ оптимизации сотрудничества многих людей и концентрации их усилий для достижения определённой цели – это идеология целесообразности, исключения неоправданных лишних действий и ненужного дублирования, то есть нечто прямо противоположное бюрократическому подходу. Это противоречие тем более остро проявляется в случае научно-технических программ – ведь тут априори имеется в виду участие высококомпетентных специалистов не только в выполнении собственно исследований и разработок, но и в самом процессе формирования и управления реализацией программы.

Расширение сферы применения программно-целевого подхода неминуемо ведёт к сужению сферы бюрократического произвола, а потому является неприемлемым для бюрократии. Ещё одна из противных духу бюрократии особенностей научно-технических программ в наших условиях – это конкурсный отбор проектов. При том, что бюрократические структуры выработали немало приёмов влияния на итоги конкурсов, а то и просто канцелярско-бюрократической их имитации – всё равно необходимость прибегать к ним вызывает раздражение. Ведь будучи вынужденными маскировать своё влияние, бюрократы тем самым подрывают так необходимую им веру во всесилие аппарата. Стоит ли удивляться, что доля программного и прямо связанного с ним конкурсного финансирования научно-технической сферы в нашей стране, как об этом говорилось выше, неуклонно сокращалась.

Мы уже обращали внимание на то, как бюрократическая система государственного управления пыталась вытеснить из своей среды орган, который претендовал на межотраслевое влияние. Потому что сама идея существования такого органа противоречит бюрократической логике: каждая бюрократическая структура имеет свою «территорию» и ревностно следит, чтобы никто на неё не покушался. Ведь никакого другого влияния, кроме непосредственного подчинения, кроме возможности командования бюрократ представить себе не может. То, что формируя, например, научно-технические программы в интересах какой-то конкретной отрасли, привлекая к этому многих разнопрофильных учёных, этот орган может направлять её развитие, не командуя, а информируя и налаживая творческое взаимодействие профессионалов – это не укладывается в рамки бюрократического сознания.

Настоящей победой бюрократии можно считать решение правительства Азарова о ликвидации государственных научно-технических программ по приоритетным направлениям развития науки и техники (эти программы давно вызывали неудовольствие аппаратчиков, ведь формировались они путём конкурсного отбора, на который не так легко повлиять). Это было сделано несмотря на то, что в законе было написано, что эти программы являются основным механизмом реализации утверждённых Верховной Радой Украины приоритетных направлений (в нынешней редакции этого закона формулировка «смягчена» — наверное, для того, чтобы диссонанс с реальным положением дел не так бросался в глаза). И этот механизм какое-то время работал. Сначала проводился конкурс программ: выбирались наиболее перспективные из предложенных для реализации каждого из приоритетных направлений научно-технических программ, потом – конкурс проектов, которые должны реализовываться в рамках выбранных программ (приходило где-то 14-15 тысяч заявок на выполнение проектов, из которых принимался лишь каждый четвёртый или пятый). Другое дело, что влияния на общее состояние дел эта достаточно отработанная система не могла иметь из-за того, что на программы выделялись слишком мизерные средства. Верховная Рада Украины пыталась с этим бороться, иногда определяя, какие средства должны предусматриваться в бюджете на каждый из приоритетов. Но бюрократия финансово-экономического блока исполнительной власти просто игнорировала эти нормы.

Фактически, отказ от этого основного механизма реализации приоритетных направлений развития науки и техники означала, что никакой политики приоритетов уже не будет. А чтобы скрыть эту истину, Минфин велел казначейству требовать, чтобы все научные работы, которые финансируются из государственного бюджета, были отнесены к какому-то из утверждённых приоритетных направлений. При таких широких формулировках приоритетов, как это было заведено в Украине, это было нетрудно сделать. А раз теперь почти все средства, которые выделялись на науку, были расписаны между приоритетами, то можно было рапортовать, что финансирование приоритетных направлений существенно выросло. Бюрократическая логика позволяла сделать вывод, что это означает рост поддержки приоритетов, но по сути всё как раз наоборот. Ведь приоритеты – это то, чему отдаётся преимущество по сравнению с другими направлениями, а если «других направлений» просто нет в природе, то значит и приоритетов как таковых не существует. То есть законодательное их определение превратилось в очередную имитацию полезной деятельности в духе классической бюрократии. А наука в Украине продолжала деградировать, терять свой потенциал независимо от того, к какому из приоритетных направлений её приписали бюрократы.

Нельзя игнорировать и последствий проникновения бюрократического типа мышления в саму научную среду. Ведь как раз вследствие этого настолько гипертрофирована во многих наших научных коллективах должностная иерархия ценностей, что чаще всего определяет не только отношение к людям, но и к получаемым ими научным результатам. Она подрывает культуру научной дискуссии, выхолащивает научную жизнь, нередко превращая научные конференции и семинары в производственные совещания, на которых руководители раздают свои указания подчинённым. Мы чаще всего даже не замечаем, как вполне разумная система присвоения научных степеней и учёных званий, призванная зафиксировать признание государством квалификации и опыта учёного, начинает на глазах превращаться в бюрократический ярлык непогрешимости, который обеспечивает право на провозглашение окончательной истины в любом научном споре.

Это с одной стороны. А с другой – сама процедура аттестации и присвоения учёных степеней и званий с каждым годом всё более обюрокрачивается. Конечно, очень непросто при современном чрезвычайно широком фронте научного поиска отыскать узких специалистов, которые смогли бы объективно оценить научный уровень и значимость каждой работы. Поэтому бюрократия пытается найти какие-то универсальные формальные показатели, которые позволили бы оценить научную работу, даже ничего не понимая в её сути. Раньше этим занимался аппарат вневедомственной Высшей аттестационной комиссии, а теперь эту «эстафетную палочку» передали Министерству образования и науки Украины, аппарат которого имеет более давние бюрократические традиции и потому тенденция бюрократизации всей системы аттестации высококвалифицированных научных кадров намного усилилась.

Закономерно, исходя из понимания сути таких подходов, результат чаще всего выходит прямо противоположный ожидаемому: настоящему учёному приходится тратить всё больше времени и нервов для соблюдения всех этих формальностей, а для имитатора научной деятельности преодолеть их совсем не составляет больших трудностей.

К примитивным «свершениям» бывшего ВАКа можно отнести, например, принятое Президиумом ВАК в январе 2003 года постановление о повышении требований к профессиональным изданиям. Можно понять её авторов, которые, наверное, просто устали от чтения выдаваемых за научный поиск пустопорожних мудрствований некоторых авторов. Но что же предлагается для борьбы с этим? Перечень совсем азбучных истин о правилах составления научных статей, которым нас учили на старших курсах университетов. Сами по себе они достаточно разумны, и большинство учёных в той или иной мере стремится им следовать. Но будучи бюрократически канонизированными в качестве некоего нерушимого кодекса, они превращаются в страшную силу в руках околонаучного чиновника. И невольно думаешь: ни Эйнштейну, ни Дираку, ни Ландау, ни другим классикам, которые отдавали предпочтение совсем свободному и оригинальному изложению своих результатов, скорее всего, не удалось бы прорваться сегодня в Украине даже в кандидаты наук. Их статьи, скорее всего, были бы признаны недостаточно профессиональными! В то же время, принимая работу, которую предложила прорецензировать редакция журнала, где все эти формальные требования учтены (большими буквами выделены подзаголовки, предусмотренные в упомянутом постановлении), иногда даже трижды прочитав весь текст, всё равно нельзя понять, в чём же заключается научный результат, который автор предлагает опубликовать.

Приходится констатировать, что все реорганизации и усовершенствования, которые происходили на протяжении последних десятилетий в системе подготовки и аттестации научных кадров высшей квалификации (конечно же, с целью усиления борьбы со злоупотреблениями и снисходительностью), сводились к усилению бюрократического контроля и созданию новых преград для соискателей учёных степеней. Сегодня система вышла на «неслыханную высоту» — даже кандидатские дипломы («докторов философии») подписывает лично министр образования и науки – такого уровня государственного контроля не достигла ещё ни одна страна мира!

Естественно задать вопрос: и что же, благодаря этому, пустопорожние и компилятивные диссертации теперь у нас уже не защищаются?! К сожалению, этого мы утверждать не можем – скорее, наоборот.Понимают это и бюрократы, которые выдумывают «для усиления требовательности и контроля» новые и новые препоны и формальные требования. С одной стороны, они ничего другого, кроме формальных чисто бюрократических подходов, выдумать не могут, а с другой – эти формальные ограничения цементируют и укрепляют коррупционную пирамиду, которая их кормит. Ведь сегодня ни для кого не является секретом, что реальная стоимость организации защиты доктора философии уже перевалила за 100 тысяч гривен, значительная часть которых достаётся бюрократам, которые сопровождают процесс «прохождения инстанций» при защите и утверждение диссертационных работ.

Таким образом, в то время, когда привлечение молодёжи в исследовательскую деятельность приобрело для украинской науки критическое значение – ведь только значительное наращивание притока молодёжи может спасти её от окончательной деградации – система аттестации научных кадров стала ещё одним (кроме недопустимо низкой оплаты труда) мощным тормозом, который отпугивает от научной карьеры тех, кто хотел бы посвятить свою жизнь науке, став учёным.

Итак, отечественную систему аттестации высококвалифицированных научных кадров необходимо кардинально изменить – приблизить её к той, которая функционирует во всём цивилизованном мире. То есть полностью переложить всю полноту ответственности за присуждение научных степеней на авторитетные научные коллективы.

Сама мысль об этом вызывает ужас у наших бюрократов: «Как же это так можно, ведь государство гарантирует существенное повышение заработной платы тем, кому такие степени присваиваются!»

Попробуем проанализировать эту идею спокойно. Во-первых, времена, когда доплата за степень была сравнительно большой, давно прошли. А во-вторых, почему ни у кого не вызывает сомнений повышение заработной платы слесарю или токарю, который получил более высокий квалификационный разряд? Этот разряд присваивает ему квалификационная комиссия, которая состоит из профессионалов. И никто не ставит вопроса о том, что документ о его присвоении должен подписывать министр или какой-то особый орган государственной власти. Государство доверяет профессионалам по слесарному или токарному делу оценивать уровень квалификации соответствующего лица.

Почему же оно не доверяет учёным? Ведь никто, кроме них, не может дать квалифицированную оценку диссертационных работ. Все остальные «инстанции», которые проходит диссертационная работа – это лишь выражение недоверия к профессионалам. В современной науке настолько дифференцировались направления исследований, что разобраться в их деталях нередко не могут даже исследователи из смежных направлений. Так что неудивительно, что для представителей бюрократического аппарата об этом и думать не приходится. Именно этим аргументируют бюрократы свои попытки ввести как можно больше формальных показателей, которые были бы им понятны. И серьёзным аргументом в пользу такого подхода многим кажется тот факт, что успешно защищается определённая часть никудышных диссертаций.

Но давайте разберёмся, почему это происходит. По глубокому убеждению автора и его коллег-науковедов, причина в том, что подготовка учёных и оценка их квалификации усилиями работников МОН Украины была оторвана от науки. Специализированные учёные советы создавались всего по одному критерию: наличие в данном учреждении докторов наук. Вопрос же о том, есть ли в данном учреждении настоящая наука, при этом даже не ставился. Вот и пришли мы к ситуации, когда в Украине из свыше тысячи (1017) специализированных учёных советов менее 200 (196) созданы в институтах всех наших национальных академий наук вместе взятых и в то же время почти 800 (797) в высших учебных заведениях. И это при том, что объём выполняемых в узах научных исследований более чем в три раза меньше, чем в национальных академиях наук (в 2,4 раза – чем в НАН Украины).

Следует напомнить, что речь идёт не об обучении в школярско-студенческом понимании этого слова, а о подготовке исследователей, способных самостоятельно выполнять экспериментальные и теоретические исследования в определённой отрасли развития науки. Этому нельзя научиться, не принимая непосредственного участия в серьёзной научной работе. В эту азбучную для учёных истину никак не может поверить аппарат МОН, более того, они активно навязывают представление, что аспирантура – это просто очередная стадия учебного процесса, прямое продолжение школьной и вузовской программы (это очень выразительно продемонстрировано в последней редакции закона о высшем образовании, в который почти насильно втиснута и система подготовки и аттестации высококвалифицированных научных кадров).

Ни в коем случае не отрицая, что и в высших учебных заведениях тоже, в принципе, может выполняться серьёзная исследовательская работа, всё же необходимо подчеркнуть: приведенные выше цифры свидетельствуют, что в реальной жизни науки в них слишком мало – во всяком случае, непропорционально меньше, чем можно было бы ожидать при таком размахе аспирантуры и специализированных учёных советов. Дело в том, что условия для научной работы в вузах нашей страны не созданы: преподаватели настолько загружены преподавательской работой и из года в год нарастающим объёмом бюрократической отчётности, что им в основном не до науки. Социологические исследования свидетельствуют, что большинство докторов наук в высшей школе (до 60%) практически прекращают исследовательскую работу после защиты диссертаций, ограничиваясь её имитацией. Понятно, что такие преподаватели именно этому будут учить и своих аспирантов.

Проблема решается по простой формуле: лицензию на аспирантуру и на присвоение учёных степеней необходимо давать только тем научным коллективам и университетам, которые ведут серьёзную научную работу и имеют авторитетные научные школы. Именно так это делается и в странах Запада. И потому дипломы, которые подтверждают научную степень, выдают они, не спрашивая согласия ни у министров, ни у политиков, ни тем более у бюрократов. Авторитет и престижность такого диплома тем выше, чем авторитетнее научное учреждение, которое его выдало.

Ещё одним примером того, как даже вполне прогрессивные намерения могут приводить к результатам, целиком противоположным замыслу, может служить требование МОН, чтобы выпускники университетов при защите дипломной работы обязательно имели опубликованную научную работу. В тех университетах, где ведётся научный поиск, в который вовлекаются студенты, это происходило и без такого жёсткого требования. Но чаще всего такая публикация выходила где-то через полгода, а то и спустя год после защиты, ведь кроме того, что нужно получить какие-то достойные публикации результаты, сам процесс выхода её в свет требует времени. А как быть тем вузам, у которых нет ни условий для научной работы, ни соответствующих традиций? — Они начали массово выпускать свои сборнички, в которых публикуется всё, что только выдумает студент под давлением преподавателей, чтобы получить право на защиту. Недавно дали мне на рецензию одну такую студенческую работу – близко к изначальному тексту студент пересказывает то, что написано в учебнике. «А где же Ваша научная новизна, в чём она состоит?» — спрашиваю. – «А что это такое – научная новизна?!» — искренне удивляется студент.

Сложно придумать что-то другое, что настолько бы дискредитировало бы науку в глазах студенчества, как этот формально бюрократический способ «повышения научного уровня дипломных работ».

Приходится признать существование крайне тревожащего влияния на научную жизнь, на атмосферу в научно-исследовательских коллективах и даже на методологию научного поиска бюрократизма как организационного уклада и как особой культуры. Это проявляется и в том, что человек, воспитанный в такой культуре, склонен к механистическому восприятию картины мира, и в уже упомянутом выше вырождении культуры научной дискуссии вследствие гипертрофирования должностной иерархии в науке. Так, нельзя не согласиться, что, например, идея гена как носителя наследственной информации совсем не противоречила коммунистической идеологии, более того – она укрепляла материалистическое мировоззрение, но при этом совсем не вписывалась в бюрократическое мировосприятие и потому отторгалась (Кара-Мурза, 1988). В значительной мере как торжество бюрократического подхода можно рассматривать и стремление к монополизму в науке, печально известную «борьбу с дублированием», которая чаще всего выливалась в борьбу с инакомыслием, ослаблением демократических начал в научной жизни.

Бюрократические подходы, к сожалению, играют немалую роль и в процессах организации научных исследований, в распределении ресурсов, которые выделяются на исследования, в выборах членов наших академий. К сожалению, можно найти и целый ряд других примеров тлетворного, гнетущего влияния на науку бюрократизма и как организационного уклада, и как особой культуры.

Особый и, похоже, до конца не выясненный вопрос – влияние на бюрократию внедрения в практику государственного управления достижений науки, в частности, современных информационных технологий. С одной стороны, широкое их использование открывает уникальные и никогда ранее не виданные возможности для контроля общественностью деятельности органов управления. А, как известно, прозрачность и отсутствие тайны категорически противопоказаны бюрократическому благополучию. С другой стороны – они дают новые возможности для расширения поля бюрократического контроля, и, наверное, не лишено смысла предостережение Эллюля (1986): «Информатика, слившись с бюрократической властью, застынет несокрушимой глыбой».

На какой-то стадии нашей истории могло показаться, что нам это не грозит – хотя бы потому, что отношение отечественной бюрократии к информатизации в корне отличается от такого в бюрократии западной. Во многих странах, например, всячески стимулируется закупка вычислительной техники фирмами и научными учреждениями – соответствующие расходы не только не облагаются налогом, а ещё и дотируются государством. У нас же всё совсем наоборот. Госказначейство и налоговики активно боролись с тем, чтобы «под видом трат на научные исследования» не закупались компьютеры и сопутствующая им техника!

Но сегодня отечественная бюрократия активно осваивает новые телекоммуникационные технологии. Более того, среди бюрократов появились «инициативные реформаторы», которые выбрали объектом реформирования именно науку. В ряде постсоветских государств это поставило её на грань выживания. Ища объяснение причин удивительного единства подходов многих правительств новых независимых государств в, по сути, бессмысленном и крайне вредном для будущего этих стран реформировании науки, известный науковед, лётчик-космонавт Ю.М. Батурин в своём докладе на пленарном заседании международного симпозиума, посвящённого национальным академиям наук, высказал следующую гипотезу: возможно, даже не осознавая этого, нынешняя бюрократия интуитивно чувствует, что развитие науки приведёт к её вытеснению. Поэтому к уничтожению науки её подталкивает инстинкт самосохранения.

Говорить о ликвидации бюрократии и порождаемых ею представлений сегодня было бы просто наивным. Организация жизни общества и управление государством на основе механизма политического представительства неминуемо ведёт к появлению отчуждённой от общества бюрократии, а следовательно, порождает и свойственное ей мышление и мировосприятие. Но существенно ослабить их влияние вполне реально. Мы далеки от того любования идеальной бюрократической машиной управления, к которому пришёл Макс Вебер (1924): «… нет такой машинерии мира, которая работала бы так точно, как эта человеческая машина, и к тому же так дёшево!», но вдуматься в сформулированные им качества рационального бюрократа всё-таки не помешало бы. Он считал, в частности, что такой бюрократ должен:

иметь личную свободу и подчиняться только гражданскому долгу,
принадлежать к стойкой служебной иерархии,
иметь твёрдо определённую (и задокументированную) служебную компетенцию,
работать по контракту, то есть на основе свободного выбора и в соответствии со своей специальной квалификацией иметь постоянный денежный оклад,
рассматривать свою службу как единственную или главную профессию,
иметь возможность предвидеть свою карьеру,
работать в полном «отрыве от средств управления» и без присвоения служебных мест,
подчиняться строгой и единой служебной дисциплине.

Коренной проблемой совершенствования бюрократической системы М. Вебер считал исключение личностных и иррациональных моментов, которые не поддаются отчёту и контролю, а также отделение должности от индивида, безличность управления. Много чего из этого явно стоило бы учесть при усовершенствовании государственного управления, формировании своеобразного «кодекса чести» современного работника этой сферы.

Но главное здесь всё-таки – расширение демократии, прозрачности в деятельности органов управления, привлечение широкой общественности к формированию научно-технологической и инновационной политики, к реальному контролю за её реализацией. Чему, в частности, будут способствовать и широкомасштабные прогнозно-аналитические исследования с целью определения приоритетов.

Демократизация научной жизни исследовательских коллективов, настойчивое утверждение культуры научной дискуссии, целенаправленное формирование соответствующих норм научной этики – едва ли не единственный путь вытеснения бюрократического типа мышления и сформированных им стереотипов из науки. Этому должно способствовать, в частности, всё более широкое внедрение конкурсных начал в финансирование научной работы, развитие методов объективного экспертного оценивания их уровня и значимости.

Как в науке, так и в сфере государственного управления нелишним было бы включить и механизмы самоконтроля и самоанализа на уровне соответствующих действующих лиц, чему, хотелось бы надеяться, будет способствовать и приведенный здесь анализ.

Об авторе: Попович Александр Сергеевич – доктор экономических наук и кандидат (по нынешнему законодательству «доктор философии») физико-математических наук, заслуженный деятель науки и техники Украины. После окончания радиофизического факультета КГУ им. Т. Г. Шевченко 10 лет работал в Институтах физики и ядерных исследований (последний отделился от первого). Затем 30 лет работал в так называемой научно-организационной сфере (в отделах науки ЦК Компартии Украины и ЦК КПСС, в Миннауки, в администрации Президента Кучмы). С 2000 года работает в Центре исследований научно-технического потенциала и истории науки, который теперь называется Институтом НАН Украины и носит имя Геннадия Михайловича Доброва. В свои 80 лет весьма плодотворно трудится на должности главного научного сотрудника.