Мы публикуем четвёртый раздел статьи Джона Зерзана «Время и с ним несогласные», которую сам автор назвал «Время молиться, время работать». Понятие времени как стандартизации философ доказывает здесь в культурологическом разрезе и исследует идентичность в этом плане фабрики и монастыря.
«Нет времени, которое было бы целиком настоящим», — говорил стоик Хрисипп, а между тем понятие времени развилось и окрепло на фоне иудейской/христианской догмы о линейном, необратимом пути между созданием и спасением. Такой, в сущности, исторический взгляд на время – это самый костяк христианства. Все основные представления об измеримом времени можно найти в писаниях святого Августина (V век).
С распространением новой религии, на практике понадобилось строгое регулирование времени, чтобы поддерживать дисциплину монашеской жизни. Колокола, зазывающие монахов к молитве по 8 раз на день, были слышны далеко за пределами монастыря – так к регулируемости временем подключили целое общество. Население проявляло «огромное равнодушие ко времени» на протяжении всей феодальной эпохи, как сообщает Марк Блок (1940), но совсем не случайно, что первые башенные часы украшали соборы на Западе. Тут стоит упомянуть и тот факт, что назначение точного времени молитв стало главным практическим воплощением средневековых исламских верований.
Изобретение механических часов было одной из самых важных поворотных точек в истории науки и технологии, даже во всём человеческом искусстве и культуре (Синг, 1959). Высокая точность предоставила власти расширенные возможности для тирании. Ранним поборником тщательно сконструированных механических часов был, например, герцог Джан Галеаццо Висконти, описанный в 1381 году как «степенный, но ловкий правитель с большой любовью к порядку и чёткости» (Фрезер, 1988). Как писал Вейценбаум (1976), часы начали создавать «буквально новую реальность… которая была и остаётся обнищавшей версией старой».
Качественное изменение было внесено. Даже когда ничего не происходило, время не переставало идти. События, начиная с этой эпохи, покрыты однородной, объективно измеряемой, подвижной оболочкой – и эта однолинейность вызвала сопротивление. Самым экстремальным было движение хилиазма (милленаризма), которое вспыхивало в разных частях Европы с XIV по XVII век. В основном это выглядело как восстания крестьян, которые требовали воссоздать первичное эгалитарное состояние природы и явным образом были против исторического времени. Все эти утопические порывы были подавлены, но остатки ранних идей о времени сохранились как «нижний» слой сознания людей во многих сферах.
В эпоху Возрождения доминирование времени перешло на новый уровень: башни теперь отбивали все 24 часа и обзавелись новыми стрелками, чтобы отмечать пролетающие секунды. Острое чувство присутствия времени, тотальное и изматывающее, стало великим открытием века. И ничто не изобразит его живописней, чем фигура Отца Времени. Искусство Ренессанса смешало Кроноса с Сатурном, греческого бога с римским, чтобы создать знакомого нам зловещего бога, олицетворяющего силу Времени, вооружённого роковой косой, которая подчёркивает его связь с земледелием. Пляска Смерти и другие артефакты memento mori эпохи Средневековья предшествовали Отцу Времени, но теперь предметом изображения выступает скорее время, чем смерть.
В XVII веке люди впервые подумали о себе как о жителях определённого века. Теперь им потребовалось оценить обстановку и своё положение во времени. «Рассуждение о новой планете» (1605) и «Мужское рождение времени» (1603) Бэкона использовало по максимуму растущее измерение и показало, как повышенное чувство времени может послужить молодому духу науки. «Выбрать время значит выиграть время, — писал он, — ведь правда – это дочь времени». За ним последовал Декарт, представляя понятие бесконечности времени. Он был одним из первых защитников современной идеи прогресса, которая тесно связана с представлениями о неограниченном линейном времени и характерно выражает себя в его известном призыве нам стать «повелителями и обладателями природы».
Вселенная Ньютона, точная как часы, увенчала достижения научной революции в XVII веке, основываясь на концепции «абсолютного, истинного и математического времени, самого по себе и ни с чем не сравнимого, движущегося равномерно без отношения к чему-либо вечному». Время теперь верховный владыка, который никому не подчинён и ничем не поколебим, и совершенно не зависим от окружения – модель незыблемой власти и идеальный гарант постоянного отчуждения. Классическая ньютоновская физика, несмотря на изменения в науке, фактически остаётся преобладающим, бытовым представлением о времени.
Возникновение независимого, абстрактного времени совпало с формированием рабочего класса, формально свободного, но вынужденного продавать свою рабочую силу как абстрактный товар на рынке. Фабричная система ещё не пришла в общественное сознание, но трудовые ресурсы уже чувствовали на себе дисциплинарную силу монарха-времени, будучи полной его противоположностью: вольными и независимыми только на словах. По мнению Фуко (1973), Запад стал «тюремным обществом» начиная с этого момента. Возможно, балканская поговорка «Часы – это замок» попадает тут в самую точку.
В 1749 году Руссо выбросил свои часы: символический отказ от современной цивилизации и науки. Однако, немного более в господствующем духе эпохи, 51 часы были подарены Марии Антуанетте в честь её помолвки. Английское слово watch оказалось более подходящим, поскольку людям приходилось «следить» за временем всё больше и больше. Очень скоро наручные часы станут одним из первых товаров длительного пользования индустриальной эры.
Гёте и Уильям Блейк яростно критиковали Ньютона – символ нового времени и науки – за его отдаление жизни от чувственного, понижение природного к измеряемому. Идеолог капитализма Адам Смит, напротив, оценил и углубил его труды, призывая к ещё большей рационализации и рутинизации. Околдованный чарами беспощадного времени, Смит, как и Ньютон, работал над продвижением ещё большего разделения труда как объективного и абсолютного прогресса.
Пуритане провозгласили трату времени первым и принципиально самым смертным из грехов (Вебер, 1921). Спустя столетие это превратилось во «Время – деньги» Бенджамина Франклина. Фабричная система была запущена часовщиками, где часы стали символом и первоисточником порядка, дисциплины и репрессии, необходимых для создания индустриального пролетариата.
Грандиозная система Гегеля в раннем ХІХ веке ознаменовала «толчок во время», который дал импульс Истории; время это наша «судьба и необходимость», утверждал он. «Прогресс» абстрактного времени, по наблюдениям Постона (1993), тесно связан с «прогрессом» капитализма как образа жизни. Волны индустриализма захлестнули сопротивление луддитов: оценивая этот период в общем, Лиотар (1988) решил, что «болезнь времени теперь стала неизлечимой».
Вечно усложняющееся классовое общество требует вечно большего арсенала временных сигналов. Борьба против времени, как показывают Томпсон (1967) и Хон (1984), уступила место битвам за время. Нежелание быть запряжённым в ядро времени и его требований было в общем и целом разбито. Заменено, как правило, диспутами о длине рабочего дня и справедливом составлении графиков. (В обращении в Первому интернационалу (28 июля 1868) Карл Маркс отстаивал мнение, что начинать работать нужно с девятилетнего возраста.)
Часы спустились с собора во двор и в здание суда, затем в банк и на вокзал, и наконец на запястье и в карман каждого благопристойного горожанина. Времени нужно было стать «демократичнее», чтобы действительно колонизировать субъективность. Покорение внешней природы, как Адорно и другие это поняли, успешно только по мере завоевания природы внутренней. Иными словами, высвобождение производительных сил зависело от победы времени в его долгой войне против свободного сознания.
С индустриализмом превращение времени в товар стало ещё сильнее: время в своей самой на тот момент эксплуататорской форме, то, что Гидденс (1981) назвал «ключом к глубочайшим изменениям в повседневной социальной жизни, которые были вызваны появлением капитализма».
«Время летит», как говорит поговорка – в мире, всё больше зависимом от него, и во времени, всё более унифицированном. Единственные гигантские часы висят над миром и доминируют. Они проникают всюду: в их суде нет обжалований. Стандартизация мирового времени ознаменовала собой победу машинного общества, универсализма, который сводит на нет частность так же уверенно, как компьютеры ведут к однородности мысли.
Поль Вирильо (1986) пошёл так далеко, что предвидел, как «потеря материального пространства приведёт к управлению одним только временем».
Ещё больше пищи для размышлений даёт его мысль об отмене истории ввиду достаточно созревшего времени. Вирильо (1991), по сути, считает, что мы уже живём в системе технологической временности, где история потеряла значение: «…главный вопрос всё меньше касается истории, и всё больше – времени».
Но даже отложив такие полёты теоретической мысли в сторону, существует предостаточно доказательств, что время в обществе играет главную роль. В статье «Время – следующий источник конкурентного преимущества» (июль-август 1988, Harvard Business Review) Джордж Старк-младший рассматривает его как решающий фактор в размещении капитала: «В качестве стратегического оружия время равноценно деньгам, продуктивности, качеству и даже инновации». Конечно, тайм-менеджмент не ограничен корпорациями. Левин (1985) исследовал уличные часы в шести странах и показал, что их точность строго соответствовала относительному уровню индустриализации национальной жизни. Пол Адлер в HarvardBusiness Review (январь-февраль 1993) в статье «Восстановлены время-и-движение» открыто продвигает нео-тейлористскую стандартизацию и регламентацию работы: за хорошо разрекламированный на некоторых производствах вуалью «демократии рабочего места» остаётся «дисциплина времени-и-движения и формальные бюрократические структуры, необходимые для эффективности и гарантии качества рутинных действий».
Продолжение следует…
Читатйте первую часть статьи: «Время и с ним несогласные»
Читайте вторую часть статьи: «Время и его противоречия»
Читайте третью часть статьи: «Время и символический мир»
Наш канал Телеграм:
https://t.me/granitnauky
