«Эстет, самый законченный, самый безнадежный»: Томас Манн о Фридрихе Ницше

В своем труде «Философия Ницше в свете нашего опыта» один из самых великих гуманистов XX века Томас Манн размышляет о жизни, мировоззрении и творчестве самого знаменитого и влиятельного философа XIX века. Его отстраненный, анализирующий взгляд лишь фиксирует важные замечания и изыскания великого ума, не упрощая и не критикуя, как свойственно было многим поверхностным читателям. Он представляет картину широких мазков, в которых отражены разные периоды и разные произведения Фридриха Ницше, его метания, глубина его мысли, его вера в сверхчеловека, иногда экстраполируемая на себя как на неотъемлемую часть своей же философии.

Цитируя Томаса Манна:

Тот, кто воспринимает Ницше буквально, «взаправду», кто ему верит, тому лучше его не читать. С Ницше дело обстоит точно так же, как с Сенекой, о котором он как-то сказал, что его следует слушать, но что не должно ни доверять ему, ни полагаться на него.

Отрывок из произведения Томаса Манна «Философия Ницше в свете нашего опыта», написанного в 1947 году.

«…его ум целиком поглощен вопросом о роли культуры в формировании философа, художника, святого — и тем сильнее поражают его выводы. Он проникает взором почти на целое столетие вперед и видит почти то же, что видим сегодня мы. Ибо мир, мир преобразующийся и обретающий новое обличие, — мир единый, и если человек обладает вы­сокоразвитой восприимчивостью, каким-то особым «чувствилищем», реагирующим на самые малые раздра­жения, он повсюду обнаружит, нащупает, укажет то новое, что только еще нарождается, что только еще собирается быть.

Сражаясь против механистического миропонимания, отрицая причинную обусловленность мира, классический «закон природы» и повторяемость тождественных явлений, Ницше чисто интуитивно предвосхищает данные современной физики. «Второго раза не бывает», — говорит Ницше. Закономерности, согласно которой определенная причина должна непременно вызывать определенное следствие, не существует.

Истолковывать события по принципу при­чинно-следственной связи — неверно. В действительности речь идет о борьбе двух неравносильных факторов, о перегруппировке сил, причем новое состояние ни в коем случае не является следствием прежнего состояния, но представляет собой нечто в корне от него отличное. Иначе говоря, динамика — там, где раньше была механика и логика.

Ницшевские «естественно-научные догадки», если воспользоваться словами Гельмгольца о Гете, по духу тенденциозны: они всегда преследуют какую-то цель, они органически связаны с его философской теорией власти и его антирационализмом, они помогают ему доказать пре­восходство Жизни над законом, ибо закон как таковой уже несет в себе нечто «нравственное».

Можно по-разному относиться ныне к подобной тенденции, однако перед естественными науками Ницше ока­зался прав, — их «законы» за это время настолько ослабли, что свелись ныне к простой вероятности, а вокруг понятия причинности создалась самая немыслимая путаница.

Соображения Ницше относительно закономерно­стей физики, точно так же, как и все другие его идеи, выводят его за пределы буржуазного мира классиче­ской рациональности в совершенно иной мир, где сам он, рожденный в других условиях, должен был бы чувствовать себя чужаком. Если социализм не хочет зачесть этого Ницше в заслугу, мы вправе предполо­жить, что такой социализм гораздо ближе стоит к буржуазному миру, чем сам он о том подозревает.

Пора отказаться от взгляда на философию Ницше как на кучу случайных афоризмов: его философия, не менее чем философия Шопенгауэра, является стройной системой, развившейся из одного зерна, из одной все собою пронизывающей идеи.

Но у Ницше эта исходная, основная идея по всему своему складу, в корне своем — идея эстетическая, и уже по одному тому его видение мира и его мышление должны прийти в непримиримое противоречие со всяким социализмом. В конце концов, могут быть только два мировосприя­тия, только две внутренние позиции: эстетическая и нравственная.

И если социализм — мировоззрение, строящееся на строжайших нравственных основах, то Ницше — эстет, самый законченный, самый безнадеж­ный эстет, какого знала история культуры, и его основное исходное положение, содержащее в себе зерно его дионисийского пессимизма,— положение о том, что жизнь достойна оправдания лишь как явле­ние эстетическое, — необычайно точно характеризует его самого, его жизнь и его творчество философа и поэта, которые именно только как явления эстетиче­ского порядка и могут быть поняты и оправданы, могут стать предметом благоговейного почитания, ибо несомненно, что его жизнь, вся, включая финальное мифологизирование собственного «я» и даже безумие — это подлинное творение искусства, и не только по средствам выражения, совершенно изумительным, но и по самой своей глубинной сути; это зрелище потрясающей лирико-трагедийной силы, неотразимое в своей притягательности.

Весьма примечательно, но, впрочем, и понятно, почему эстетизм стал первой формой духовного бунта Европы против всех моральных установлений буржуазного века. Я неслучайно поставил имена Ницше и Уайльда рядом, — оба они бунтари, и оба бунтуют во имя прекрасного, хотя немец, пионер движения, шел в своем бунтарстве намного дальше, и оно было сопряжено для него с неизмеримо более глубоким страданием, с неизмеримо более тяжкими жертвами и героическим самопреодолением.

У критиков-социали­стов, главным образом русских, мне неоднократно приходилось читать, что отдельные эстетические взгляды и суждения Ницше отличаются подчас удивительной тонкостью, но что в вопросах морально-политических он — варвар.

Такое разграничение пред­ставляется мне наивным, ибо ницшевское прославле­ние варварства — это всего лишь буйное похмелье его вакхического эстетизма, свидетельствующее, между прочим, о том, что существует какая-то близость, какая-то несомненная связь между эстетизмом и варварством, над которой нам всем не мешало бы пораз­мыслить.

В конце XIX века эта зловещая связь была еще незаметна, ее никто не ощущал, и она никому не внушала страха; известно, что Георг Брандес, еврей и писатель либерального направления, усматривал в «аристократическом радикализме» немецкого фило­софа некий новый нюанс и даже пропагандировал философию Ницше в специальных лекциях, — неоспоримое свидетельство беспечной самоуверенности клонящегося к закату буржуазного века и одновременно — верный знак того, что маститый датский критик относился к ницшевскому варварству не слишком серьезно, не считал его «взаправдашним», воспринимал его cum grano salis, — и, конечно, был прав.

Эстетизм Ницше — это неистовое отрицание всего духовного во имя прекрасной, могучей, бесстыдной жизни, иначе говоря, самоотрицание человека, слиш­ком глубоко ранимого жизнью, — вносит в его философские излияния что-то «невзаправдашнее», безот­ветственное, ненадежное, что-то наигранно-страстное, какую-то ноту глубочайшей иронии, что неизбежно сбивает с толку неискушенного читателя.

Его книги не только сами по себе произведения искусства, — они требуют искусства и от читателя, ибо читать Ницше — это своего рода искусство, где совершенно недопустима прямолинейность и грубость и где, напротив, необходимы максимальная гибкость ума, чутье иронии, неторопливость».

_____________________________________________________

✒️Подписывайтесь на наш Telegram-канал и смотрите видео
на канале в YouTube

📩У нас есть страница на Facebook
📩Прислать статью [email protected]